Из писем Марии ясно следовало, что она находилась при испанском королевском дворе. Теперь до меня дошло, почему она была так заинтересована в испанском деле и почему так много знала. Но каким образом ее занесло туда?

Ее отчет (несомненно, она имела доступ к самым конфиденциальным источникам информации при испанском дворе) рисовал ужасную, апокалиптическую картину, представляющую разительный контраст с нежными, но в принципе смелыми словами, которые посвящал ей Атто в своих письмах. Их переписка выглядела как причудливая смесь любви и политики, галантности и дипломатии. Насколько я знал аббата, как минимум одно из двух – чувство или заговор – должно было вести его к практической цели. Путь сердца вел к предстоящей скоро встрече Атто с Марией – через тридцать лет после их разлуки. Путь политики вел к еще не известной цели.

Судя по его собственным словам, Мелани интересовал исключительно предстоящий конклав, однако из того, что я вычитал в его бумагах, становилось ясно, что наследование испанского трона было самым животрепещущим вопросом. «У Атто, должно быть, имеется какой-то тайный план, – сказал я себе, – по крайней мере, настолько тайный, что он не хочет раскрыть его мне».

Но у меня тоже были глаза и уши, и я тоже мог подслушивать на вилле Спада кардиналов и князей, узнавая ценные подробности, интересные сплетни и намеки. Разумеется, Атто в тысячу раз лучше меня умел их интерпретировать, посвященный во все хитросплетения политической интриги, и ему нужна была лишь пригоршня камешков, чтобы составить цветную мозаику целиком. Но моим преимуществом был молодой возраст. Разве не я услышал из уст кардинала Спинолы из Санта Цецилии те слова, которые навели нас на след тайной встречи между кардиналом Спадой, Албани и другим Спинолой?

И не только это: я хотел прежде всего использовать кардинала Спаду, своего хозяина, даже если бы это означало одновременную поддержку легкомысленного хозяина аббата Мелани. Будучи французским подданным, он действовал от имени короля Франции. Я, находящийся на службе благородного кардинала римской церкви, буду шпионить во имя верности и благодарности.

Мне не хватило осторожности подумать, что он получил от своего господина задание. Я же – нет.

Пока я изводил себя такими размышлениями, я добрался до слуги, который раздавал турецкие ливреи. Пора было превращаться в человека-канделябра, чтобы освещать стол их высокоблагородий и преосвященств и черпать знания насчет высшего света из свежего источника: из римского двора, высшей школы лицемерия и хитрости. Я лишь надеялся, что ко всем этим образцам тонкого ума не присоединятся, как накануне вечером, гениальные шутки Атто, которые могли мне очень дорого обойтись. К счастью, главный повар объявил, что сегодняшний кулинариумбудет чуть-чуть скромнее, чем ужин, открывавший вчерашний вечер: завтра предстояла свадьба, и до тех пор следовало поберечь желудки, ибо затруднения с пищеварением могли бы поставить под угрозу участие гостей в грандиозном свадебном банкете и лишить их радости по этому поводу.

Одеваясь, я заметил, как моя Клоридия быстро идет к перголе. Какой прекрасной она была в праздничном платье, которое ей дали, чтобы она могла находиться здесь и наблюдать за княгиней Форано! Зная, что Клоридия где-то неподалеку, я чувствовал себя намного спокойнее и увереннее. Она тоже заметила меня и подошла ближе, чтобы сказать, что княгиня не ощущает потребности участвовать в ужине и отдыхает в беседке.

– А малышки? – спросил я, поскольку в случае родов княгини Клоридии понадобилась бы помощь обеих наших дочерей.

– Они дома. Я не хочу, чтобы они тут бегали, по крайней мере, пока идут праздники. Если понадобится, я пошлю за ними.

Я вкратце рассказал ей о переносе приезда мадам коннетабль на более позднее время и о содержании только что прочитанных мною писем.

– У меня есть для тебя кое-какие новости, – заявила она, – по сейчас мало времени. Встретимся сегодня вечером здесь.

Клоридия поцеловала меня в лоб и поспешно удалилась. Она оставила меня, снедаемого желанием узнать новости, которые за короткий срок ей удалось собрать с помощью своих женщин, но также и исполненного неизменного восхищения своей женой, ее присутствием духа.

– …Точнее говоря, это и в самом деле крайне курьезная ситуация, когда святой год впервые открывает один Папа и, Боже упаси, будет закрывать другой, – с набитым ртом заявил кардинал Мориджиа, уплетая щуку в медовом соусе. – Казус, который может наступить, если святой отец отойдет в вечную жизнь и до конца этого года придется выбирать его преемника.

– Вы, ваше преосвященство, наверное, хотели сказать – крайне печальнаяситуация, – охладил его пыл монсиньор д'Асте, апостольский комиссар сухопутных войск, пережевывая фаршированную индейку по-швейцарски. – Какая вкусная индейка, как она приготовлена?

– Нашпигована мясом тунца, ваше преосвященство, с гвоздикой и палочками корицы, затем сварена в вине с водой, полита персиковым вареньем, порезана на куски, между которыми вложены дольки лимона, а потом покрыта ломтиками вареных яиц и сахаром, – с готовностью прошептал рецепт на ухо монсиньору д'Асте главный повар.

– А сейчас эта тряпка, этот кутила строит из себя отважного и поправляет людей, которые по положению выше, чем он, – с иронией прошептал князь Боргезе. Он назвал д'Асте прозвищем, каким наградил его Папа. Как я знал от Атто, Папа окрестил апостольского комиссара «монсиньором Тряпочкой» из-за его хилости.

– Крайне печально, проклятие, да, крайне печальнаяситуация, это подтверждение того, что я сказал, – защищался Мориджиа, покраснев от стыда и поднося ко рту полный бокал с красным вином, чтобы запить конфуз от неправильно произнесенных слов.

– Дурак, – прокомментировал кто-то, очевидно выпивший лишнего.

Мориджиа резко повернулся, однако не обнаружил того, кто так оскорбительно отозвался о нем.

– Какой изысканный вкус у этих крабов во фритюре, – заметил д'Асте, дабы сменить тему.

– О да, превосходный, – поддакнул ему Мориджиа.

– Дурак, – снова услышал он в свой адрес, но и в этот раз виновный опять не нашелся.

– Как, собственно, прошел визит святого отца в приют для бедных детей-сирот в Сан Микеле? – спросил кардинал Мориджиа с наигранным интересом, надеясь выйти из затруднительного положения.

– О, великолепно, при большом стечении народа и многих верующих, которые хотели поцеловать его туфлю, – ответил Дураццо.

– Кстати, члены датарии [28]получили индульгенцию, подтверждающую прощение грехов, даже если во время святого года они посетят четыре храма только раз в день.

– И правильно! Пленные и больные тоже имеют особые привилегии, – напомнил кто-то на другом конце стола.

– Благословенное, мудрое решение: бедные члены датарии, нужно думать и об их положении, – подтвердил Мориджиа.

– Дурак!

В этот раз еще двое или трое гостей повернули голову, чтобы посмотреть, кто это осмелился наградить члена Коллегии кардиналов таким оскорбительным словом. Однако беседа продолжалась.

– Воистину исключительный святой год. Никогда еще в Риме не царила атмосфера такой душевной набожности. И еще никогда здесь не видели так много паломников, я бы сказал, даже в славном святом году при Папе Клименте X, правда ведь, ваше преосвященство? – обратился Дураццо к кардиналу Карпенье, который четверть века назад лично принимал участие в блестящем праздновании юбилейного года.

Семья Карпенья, кроме всего, была в родстве с семьей Спады, и это обстоятельство нынче вечером обеспечивало ему повышенное внимание.

– О да, это был необычайный святой год, да, правда, – пробормотал с набитым ртом, согнувшись над тарелкой, достопочтенный Карпенья, которого возраст сделал несколько ворчливым.

– Расскажите, расскажите, ваше преосвященство, о самом приятном своем воспоминании, – подбадривали его некоторые.