– Какой же бахвал этот князь Монако, – прошептал Сфасчиамонти, когда мы пробирались мимо вооруженных охранников, стоящих на пороге дома, и наконец-то зашли в него. – Бросать деньги в народ принято с балкона собственного дворца, а не перед чужой виллой.

– Ну говорите же наконец! – потребовал я уже спокойнее и сполз с плеч Сфасчиамонти вниз на землю. – У Клоридии все в порядке? А у моих дочурок?

– Все живы и здоровы. А что, Бюва тебе ничего не сказал? Княгиня Форано подарила жизнь маленькому очаровательному мальчику, твоя жена принимала роды, и ей понадобилась помощь. А пока она ждала дочек, то спросила о тебе. Никто не знал, где ты, и тогда Клоридия попросила разыскать аббата Мелани. Его тоже нигде не было, поэтому Бюва предложил свою помощь. Его сразу же заставили выносить окровавленные простыни, и он перепачкался кровью. И тут он внезапно побледнел, сказал, что ему плохо от вида крови, и побежал искать вас. А где, черт возьми, были вы?

В этот момент у нас глаза чуть не вылезли из орбит от изумления: на площадь выехала невеста, юная Мария Пульхерия Роччи, сопровождаемая почетным эскортом. В ее свите было одиннадцать карет, и, кроме того, множество экипажей было прислано кардиналами, послами, князьями и знатными кавалерами римского двора.

Парад лошадей возглавляла почетная шестерка, которая, как известно, называется Vanguardia;за ней следовали первые три упряжки, везущие нарядные кареты. Все они заслуживают отдельного подробного описания (хотя из-за своего малого роста я мог наслаждаться лишь ограниченной видимостью).

Первая упряжка, которую сразу же восторженно приветствовали зрители, везла невесту. На позолоченной карете были изображены четыре времени года; впереди – осень и зима, сзади – лето и осень. В центре же на троне восседало Солнце, как неизменная причина смены этих времен года, а у его ног текли две реки, сливающиеся в конце в одно целое, – и все это было окружено веселыми сценами с детьми-ангелочками.

За этой упряжкой, как принято на свадьбах аристократов, следовала простая карета черного цвета, она была пустая. Затем ехал экипаж с семьей невесты. Снаружи он был обтянут зеленым бархатом, а внутри обит зеленой парчой, расшитой золотом. Карета была украшена изображением двух символизирующих Славу фигур, играющих на трубах. Рядом с ними музы Живописи и Ваяния держали в руках атрибуты своей достойной деятельности.

Наконец, третья карета, обитая внутри темно-красной материей и ехавшая с показной скромностью без сопровождения, везла настоящего триумфатора этого праздника, кардинала и государственного секретаря Фабрицио Спаду.

По богатству и великолепию карет можно было судить о щедрости кардинала, поскольку именно ему захотелось подарить невесте племянника всю эту роскошь; конечно, точнее его щедрость можно было бы оценить, если хотя бы приблизительно знать ту баснословную сумму, в которую обошелся ему этот благородный жест.

– Говорят, двадцать шесть тысяч скудо, – шепнул мне один молодой лакей в толпе.

Между тем, кортеж под аплодисменты верноподданного народа, стоящего на обочине, втягивался в длинную подъездную аллею, поместья. Прибыв на площадь перед прелестным фасадом дома Спады, кортеж повернул направо и поехал вдоль апельсинового сада, чтобы затем, свернув за сливовыми деревьями в сторону часовни, исчезнуть из моего поля зрения.

Я заторопился, поскольку хотел как можно скорее заключить свою супругу в объятия. Я взглянул на окна второго этажа, где, как я знал, находились комнаты княгини Форано, но не смог ничего рассмотреть. Тогда я решил подняться наверх, до дверей благородной дамы: конечно, я не имел права даже решиться постучать в них, но, может быть, мне удастся приблизиться к Клоридии. Наверное, она была занята новорожденным, уходом за роженицей и прочими хлопотами. Войдя в коридор, я обнаружил, что там никого не было: все спустились вниз, чтобы полюбоваться кортежем невесты. Однако за полуоткрытой дверью я услышал звонкий, как серебро, голосок моей жены.

– Не вкусил материнского молока Клеофан, злой сын великого Фемистокла, и по той же причине погибли Ксантипп, сын Перикла, Калигула, сын Германика, Коммодус – сын Марка Аврелия, Домициан, сын Веспасиана, и Авессалом, сын Давида, которого я, конечно же, должна была назвать первым. Неудивительно, что Эгист стал прелюбодеем, ведь он был вскормлен козьим молоком! Ромула вскормила волчица, и с ее молоком он всосал наклонность к жестокости, отчего поднялся против брата своего, Рема, и похитил не только множество овец, но и сабинянок.

Я тут же все понял. В конце концов, недаром я знал наизусть весь репертуар речей, которые произносила моя Клоридия у ложа рожениц. Делом ее сердца в те часы, которые следуют за удачными родами, было убеждать роженицу в пользе вскармливания младенца материнским молоком.

– Не будете ли вы так любезны согласиться со мной, княгиня, что узы любви, соединяющие мать и ребенка, хотя и возникают посредством родов, но укрепляются во время кормления, способ ствующего росту младенца, а это происходит, только если мать кормит его своим молоком, – разъясняла она сладким, располагающим тоном.

Строцци молчала.

– Примером может служить Гракх, отважный римлянин, – продолжала Клоридия. – Возвратясь из победного военного похода в Азию, он увидел, что из ворот Рима к нему бегут его мать и кормилица. И вынул он два подарка, которые добыл в походе: серебряное кольцо для матери и золотой пояс для кормилицы. И пожаловалась мать, что ее ставят после кормилицы. И ответил ей Гракх: «Мать, вы родили меня, после того как выносили девять месяцев в своем лоне. Однако сразу после родов вы отлучили меня от груди своей и от постели своей. А эта кормилица приняла меня, ласкала и служила мне не девять месяцев, а три года».

Княгиня продолжала молчать.

– Речь сия, пусть даже из уст язычника, должна заставить нас покраснеть от стыда, – настаивала Клоридия, – ибо мы, рожденные христианами, исповедуем веру истинную и совершенную, в основе которой лежат милосердие и сострадание в делах и поступках наших: если она учит нас возлюбить даже врагов, то насколько сильнее она учит нас любить детей наших!

– Милая моя, – услышал я усталый, но решительный голос, который, как я предполагал, принадлежал княгине, – я достаточно настрадалась из-за этого малыша, как и из-за троих его братьев и сестер, чтобы и дальше терять силы, отдавая им свое молоко.

– О, выслушайте меня, – умоляла ее моя несгибаемая супруга, – подумайте только, какого удовольствия вы лишаете свое родное создание, не допуская его к материнской груди. Я думала, Вы никогда не сделаете ничего подобного. Для младенца нет лучшего времени, способного сравниться с этим по сладости своей. И что, в конце концов, может сравниться со счастливым смехом крошки, когда он открывает крохотный ротик, а его маленький носик и все лицо утопает в теплой материнской груди!

Однако умилительные картины, которые моя прекрасная супруга пыталась вызвать в воображении княгини, казалось, ничуть не трогали благородную даму.

– Почему я должна приносить такие жертвы? – ответила она с оттенком нетерпения в голосе. – Для того чтобы получать пинки, как только он научится делать первые шаги, и неблагодарность и высокомерие, когда он станет взрослым?

– Вот в этом-то и причина того, что в наше время дети так мало любят своих родителей, – решалась высказать свое мнение Клоридия. – Бог так пожелал, чтобы дети отвечали на недостаток сердечного тепла в детстве недостатком любви, когда вырастут.

– Мой муж уже некоторое время назад нанял кормилицу. Он вызвал ее, и она скоро придет. А теперь – хватит, а то малыш, чего доброго, проснется. Уходи, я хочу отдохнуть, – резко перебила Клоридию княгиня.

Клоридия с мрачным лицом и сжатыми кулаками вышла из комнаты, почти не обратив на меня внимания. Она поспешно бросилась вниз по лестнице для прислуги, я побежал следом. Добравшись до кухни, она дала волю чувствам.