— Здесь была машина, — сказал Никитин. — Вон трап, остатки решеток, а там световые люки.

— А машины на берегу, — оживилась Таня. — Я сама видела. Их уже песком занесло. Наверно, про этот пароход отец рассказывал. Матросы тут сарай построили, когда спасать судно хотели. В сарае полно всяких шестеренок, болтов, гаек… большие… — Девушка показала руками. И поежилась: — Озябла я.

— Лодку здесь привяжем, — скомандовал Федя. — Поищем камбуз. Может, цел остался, погреемся. — Он ласково посмотрел на Таню. — Гляди-ка, лицо совсем синее.

— А чем топить? — спросил Ломов.

— Найдем; чтоб на пароходе да не сохранилась какая-никакая деревяшка…

Оставив лодку у ступенек, стали подниматься по железным лестницам.

— Смотрите, уголь! — Никитин показал лучом фонарика на черные кучки на стрингерах. — На неделю хватит.

Машинист шел впереди, осматривая и ощупывая каждую подозрительную ступеньку.

Подъем на палубу оказался нелегким делом — словно восхождение на Авачинскую сопку. Не раз приходилось перелезать через опасные трещины и разрывы. Да и сама палуба в некоторых местах была повреждена. Полуоторванные листы дребезжали от ударов волн.

Ломов снял курточку и, завязав рукава, стал собирать уголь.

Коридором они вошли в большое помещение.

— Кают-компания, — определил Федя, — а здесь трап к капитану.

— Пойдемте к капитану, — предложила Таня. — На минутку… Мне хочется посмотреть, что там.

Поднялись еще повыше. Дверь в каюту сорвана. Деревянная обшивка почти вся осыпалась. Из мебели остался покореженный письменный стол, в спальне — широкая деревянная кровать с панцирной сеткой. К большой радости друзей, в каюте стояла чугунная печка. Труба выходила в один из иллюминаторов.

— Ну вот, теперь у нас все, что надо, — довольно сказал Федя. — Топи печь, Виктор, по твоей части… А я иллюминаторы закрою.

Только два иллюминатора в капитанском жилище оказались с целыми стеклами. Остальные разбиты или задраены глухарями. У Тани в корзинке, кроме пирогов, нашлись свечи. Одну зажгли, поставили на стол.

Никитин молча вынул нож и стоя принялся щепать лучину из планок обшивки. Ломов заметил на полу полотнище двери и приставил его на место.

Таня осмотрелась кругом, вздохнула.

— Капитан, наверно, старый был, опытный… а нашелся и на него камень.

Сухие щепки ярко разгорелись. Никитин насыпал сверху угля. Скоро Феде и Сергею пришлось сбросить суконные куртки, а Таня развязала платок.

Друзья устали, переволновались, и не мудрено, что заснули, едва дожевав пирог.

Их не беспокоили глухие раскаты прибоя, гудевшие в пустом корабле, будто в раковине.

Первым проснулся Сергей Ломов. Он поднял голову и прислушался. Прибой по-прежнему бился в борта. В каюте сыро, холодно и полутемно. Бледный рассвет еле сочился сквозь иллюминатор с уцелевшим стеклом.

Ломов вышел наружу. Туман стоял стеной. Железная палуба, надстройка — все сырое, на всем осела влага. Это не удивило матроса. Какой моряк не знал, что в этих местах туманы особенно густеют под утро. И все-таки с рассветом лучше. Вот уже можно рассмотреть фок-мачту с обрывками такелажа, темные провалы трюмов…

Сергей разбудил товарищей, когда печка в капитанской каюте снова разогрелась, задышала теплом.

— Чайку бы… — сладко потянулся Никитин. — Со вчерашнего дня ни капли во рту. И Танюша на рыбу в пирогах соли не пожалела…

— Вода есть, — ответил Ломов. — Дождевая. А вот чайник…

— Поищем и чайник. Где тут камбуз? — спросила Таня. — Пойдемте, все это очень интересно.

Обход начали с буфета. Таня первой увидела на штормовых крючках три совершенно целые фарфоровые чашки. В кают-компании нашлись два медных чайника, но они оказались никуда не годными — сплошные дыры.

Посередине камбуза стояла несокрушимо, как крепость, чугунная плита. Среди кастрюль, больших и маленьких, одна оказалась совсем хорошей. Видимо, в ней было что-то жирное, и это сохранило металл.

Воду взяли в штурманской рубке. Пароход стоял с небольшим креном, и она скопилась на правом борту. На вкус вода отдавала ржавчиной, но никто не привередничал.

— Даже полезно, — заявил Великанов, — доктора железо прописывают…

С аппетитом уничтожили остатки пирога, запивая кипяточком.

— Ох, этот туман!.. — вздохнул Федя, вынимая старинные отцовские часы. — Подождем до полудня, авось поредеет. Но как только чуть видимость — в лодку и за весла. Упустим время — с берега могут заметить. Выходит, все не так просто оборачивается… Вот что, друзья, — обвел он взглядом товарищей, — надо вахтенного на палубу поставить.

— Правильно, капитан! — одобрил Ломов. — Давай меня первого.

Матрос тут же вышел. Никитин, прихватив самодельный мешок, отправился за углем.

Великанов и Таня остались одни. С минуту прошло в молчании. Потом они как-то враз посмотрели друг на друга.

— Ты рад, что встретил меня? — спросила Таня.

— Очень, — стараясь опять не покраснеть, ответил Федя. «Это самая большая удача в моей жизни», — подумал он, любуясь каштановыми косами, уложенными короной. Он хотел сказать еще что-то, сам точно не зная что, но послышались торопливые шаги, особенно гулкие на пустом судне.

В каюту вошел Сергей Ломов.

— Наш «Тюлень» проглядывается! — звучно доложил он, мельком отметив смущение молодого капитана и девушки. — Никитина я уже позвал.

Стали собираться.

Спустившись к лодке, они при свете лучше разглядели грустную картину. Когда-то тут работала умная машина, а теперь — запустение. Днище распорото острыми камнями, занесено песком. Вверху, на поперечной балке, висели забытые ржавые тали… Остатки железных трапов и решеток… И мерные гулкие удары моря. Но теперь они были слабее и тише.

— Хорошая иллюстрация к урокам по морской практике, — пробормотал Федя, оглядывая мертвое судно. — Не хотел бы я когда-нибудь…

Оставив без сожаления железную пещеру, дружно заработали веслами. Из-за пелены холодного тумана все отчетливее вырисовывались очертания «Синего тюленя».

На черном борту парохода висел забытый штормтрап. Первым на палубу взобрался Ломов и помог девушке. Никитин, ступив на борт, сразу бросился в машинное отделение, а Федя — в каюту старшего помощника.

И так, вентиль отработанного пара на батарее закрыт.

Второе, что сделал Великанов, — разыскал ручной лот. Это очень простое приспособление для промера небольших глубин: плетеная веревка — лотлинь — и на конце свинцовая гиря. Веревка разбита на сажени и футы, а на донышке гири — выемка для прихватывания грунта. В выемку кладут говяжье сало, к нему и прилипает ил, либо песок, либо мелкая ракушка.

Великанов и Ломов сошли в лодку. Матрос греб, а Федя опускал гирю на дно и замечал глубины возле парохода. В мореходке его научили пользоваться лотом даже в темноте. И сейчас Федя легко, на ощупь определял разбивку лотлиня.

— Топорик, четыре зубчика, флагдук… — бормотал он, пропуская между пальцев кожаные заметы.

Для того чтобы сняться с мели, знать глубины очень важно, иначе корабль может еще плотнее засесть в песок.

Как показали средние промеры, глубины резко увеличивались невдалеке от левого борта, влево и дорога на чистую воду. С правого борта не меряли, там все еще ходила крупная волна. Можно было предположить, что песчаная отмель тянется от восточного берега почти до парохода.

Из ворот двухэтажного особняка на Полтавской выкатил автомобиль кирпичного цвета с откидным верхом и круглым радиатором. Полковник Курасов скромно устроился на заднем сиденье. Он был в полной форме, на фуражке сияла царская черно-желтая кокарда; в складках начищенных сапог отражались лучи яркого владивостокского солнца. Сегодня торжественный день — избрание нового правителя земли Приамурской.

На повороте автомобиль пронзительным воплем вспугнул извозчика и помчал полковника по Светланке.

День выдался на редкость ясный. Легкий ветер, заставляя отворачиваться прохожих, нес по неопрятной улице пыль, обрывки газет.