— Так, дальше. — Полковник осмотрел Фунтикова.

Тот был в обмотках и тяжелых английских сапогах-танках. На плечах висела видавшая виды кожаная куртка.

— Зная, что я добываю только для прокормления, мне стали присылать деньги на дом… Больше гулящие купчики, — криво усмехнулся Фунтиков. Улыбка показалась полковнику какой-то мертвой, нехорошей. — И я честно не выходил на работу, пока не кончались деньги, — вздохнув, добавил штабс-капитан.

— А потом на вас опять начались жалобы?

— Я ослабел в предосторожности, был глупо схвачен милицейским патрулем и попал к вам, на Полтавскую, — сказал Фунтиков не столь твердо, как прежде.

— Зачем вы послали мне письмо? — строго спросил полковник.

— Почему вы меня отпустили, даже не допрашивая? Я ждал всего, что угодно, но только не этого. Ответьте мне, а я отвечу вам.

— А вы разве не поняли?

— Честно говоря, нет.

— Ну что ж, раз встретились, давайте поговорим… Сколько у вас детей, штабс-капитан, — неожиданно спросил Курасов, — и каково ваше имущество?

— Кроме платья, носимого на плечах, ничего не имею… Девять душ детей и больная жена, господин полковник. Живем в товарном вагоне на Первой речке.

— Вот видите, десять человек, — задумчиво сказал Курасов. — И еще меня интересует, зачем вы обматываете голову марлей, когда… ну… — Он не нашел слова. — Вы понимаете?

— Как не понять, чудесно даже понял, господин полковник. Я закрываю лицо больше для устрашения. Белое пятно вместо лица. В темноте это очень эффектно. Я выхожу на охоту ночью… в глухие переулки. С другой стороны, не лишняя предосторожность. Не сразу найдешь жертву. Приходится быть психологом. Иногда пропустишь десять человек, прежде чем остановить.

— Вы что-нибудь говорите в этот момент?

— Одно слово: «Деньги!» Действует безотказно. Это понятно, если учесть, что в правой руке у меня наган… Господин полковник, мне тяжело, я просил бы вас…

— Слушайте, Фунтиков, вы только подтвердили то, что мне докладывали. И я считаю, что у вас действительно нет другого выхода. Прокормить честным трудом десять душ и себя… сейчас во Владивостоке это почти невозможно. Командовать ротой? Но служба в армии даст вам только скудный паек и казарму… Я знаю, вы пытались работать в порту, в офицерской артели грузчиков… Вас мучит совесть, а те, кого вы ограбили, давно забыли о ней. Плюньте, вся эта шантрапа — спекулянты, валютчики — плесень на теле России, — вдруг не выдержал Курасов. — Недолго осталось, придут большевики, может быть, при них вы устроите жизнь. Так только из-за этого, из-за угрызения совести, вы писали мне?

— Да, мне тяжело. Иной раз кажется, лучше пуля в лоб.

— Есть боевые отличия?

— Георгиевский кавалер… был ранен… Зачем ковыряетесь в душе, господин полковник?

— Бросьте, кормите своих детей.

— Спасибо, полковник.

Курасов не сразу подал руку охотнику за скальпами. Но все же подал.

— Спасибо, полковник, — повторил Фунтиков. Резко повернувшись на каблуках, он быстро ушел.

Полковник Курасов проводил глазами сутулую фигуру в поношенной кожаной куртке. Видимо, только обязанность кормить детей заставляла его жить.

«Офицер — бандит, офицер русской армии!.. Можно представить что-нибудь хуже?»

— Подайте Христа ради, — заныла за спиной какая-то нищенка.

Курасов бросил ей мелочь, японскую монету с дыркой посередине.

— Ли-и-ба! Кла-а-ба! — протяжно тянул китаец. Сгибая колени под тяжестью корзин, он медленно прошел мимо. — Кла-аба! Ли-и-ба! — снова раздался его голос, уже тише.

«Теперь не звери страшны для людей», — подумал, очнувшись, Курасов. Подняв глаза, он увидел расклеенные на заборе сводки штаба о победах над красными партизанами. Они опять напомнили о комсомольце Часовитине. «Как же так? Он жертвует собой за свободную Россию, и я борюсь за нее. А мы на разных полюсах…» Полковнику пришло в голову, что его сыну было бы столько же лет… Как бы он вел себя, случись такое? Если бы как Часовитин… Курасов со странным чувством поймал себя на мысли, что гордился бы таким сыном.

«А вдруг он был бы не со мной, а с ними? Тогда что? Как бы ты поступил, полковник Курасов?.. Отставить расстрел…» Полковник быстро взглянул на ручные часы и махнул рукой.

— Нет, черт возьми, где же наконец настоящее?! — сказал он с такой яростью, что стоявший рядом господин в чесучовой паре испуганно оглянулся…

… — Вам депеша, господин полковник, — услышал Курасов, появившись в своем кабинете.

Прочитав телеграмму, смял ее, бросил и стал вышагивать по комнате. «Колбасник, баронишка, — ругался он, — недоквашенный олух!..»

Моргенштерн донял полковника сообщением:

«В тумане партизаны оборвали буксир. „Синий тюлень“ скрылся неизвестном направлении. Необходима помощь, прошу добиться посылки еще двух охранных кораблей мое распоряжение».

Курасов с яростью крутанул ручку телефона.

Номер полковника Рязанцева не отвечал,

Открыв глаза, Федя долго смотрел на веники, подвешенные к потолку, и ничего не мог понять. Понемногу он стал воспринимать яснее, больше. Увидел круглые иллюминаторы, зеленые занавески, шкаф красного дерева. Нарисованный масляными красками бриг шел на всех парусах, стараясь вырваться из золоченой рамы… Где он? Юноша напряг память и вспомнил ночную разведку, домик лесника, безумные глаза Веретягиной… Потом он почувствовал, что возле него кто-то есть Федя захотел увидеть и чуть-чуть повернулся на постели. Страшная боль рванула грудь. Он тихо охнул и снова провалился в черную пропасть небытия.

Но вот сознание опять вернулось Юноша увидел Танино лицо — расплывчатое, словно в тумане.

— Не шевелись, ты ранен, Феденька, — сказала девушка, легонько тронув теплой рукой его щеку.

— Где мы? — спросил Великанов, едва шевеля пересохшими губами.

— Это каюта Гроссе. Мы на «Синем тюлене». Все хорошо, не волнуйся.

Теперь только Федя увидел белую дверь в ванную с разбитыми филенками и все вспомнил.

— В меня стреляла Веретягина, — сказал юноша, — мы их окружили. А потом?

Побаиваясь, как бы не переутомить раненого, Таня все же рассказала ему о событиях в бухте Безымянной.

— Мы были еще раз в Императорской, а теперь идем во Владивосток. Получили приказание штаба армии. Радиостанция у нас работает, радиста у партизан нашли, — пояснила Таня. — Ты долго лежал без памяти. Я… мы все очень боялись. Папа все время казнится, зачем он позволил тебе идти в разведку.

Последние слова донеслись до Феди будто издалека. Опять завертелось в глазах… Но слабость скоро прошла.

Он снова увидел белый потолок, увешанный пучками трав, и круглые иллюминаторы.

— Я лежу в капитанской каюте, — сказал юноша. — Почему? — Это казалось ему ошибкой. — Почему я в капитанской каюте? — переспросил он. — Я не заслужил…

— Нет, нет, — заторопилась Таня, — все единогласно решили, что так надо… все, и Потапенко тоже. Да, ты еще не знаешь: он, оказывается, партийный, большевик и тоже считает тебя хорошим капитаном.

— Потапенко… большевик… А кто же ведет судно? Я ведь болен — Голос Великанова задрожал.

— Валентин Петрович Обухов, — ответила девушка. — Но он тоже говорит, что настоящий капитан — ты. Он живет в своей старой каюте.

Феде было все еще удивительно, но и приятно, словно кто-то пролил бальзам на его душу.

«Товарищи считают, что я справился с обязанностями капитана. Даже Обухов и Потапенко. Иван Степанович ведь был с ними, видел, как я привел пароход в Императорскую…»

Он в капитанской каюте… Как быстро осуществились мечты! Пароход, бескрайний синий океан, командный мостик, карты на столе, секстант. Боже, как он полюбил все это: морские вахты, пусть и в самую бурную погоду, работа на кунгасах по колено в воде, болтанка на волнах; романтика, белые паруса, голубые мечты… Тихо, чуть слышно зазвенела гитара. Феде будто въявь послышался голос Олега Лукина, товарища по училищу, он пел под гитару: