Он наморщил нос и задумчиво потянулся, видимо, придя к какому-то решению. Снял серьги и убрал их в ящик стола; что бы он ни собирался мне сказать, ему не хотелось, чтобы это услышал Совет цензоров. Потом он вытащил что-то из складок камзола и положил мне в руку. Предмет был тяжелый и золотой, я без слов поняла, что это та самая монета, которую ему дала бродяжка после похорон принца Руфуса.

Выглядела она удивительной древностью. На верхней стороне я тут же узнала королеву, точнее, ее символику; на оборотной резвился Пау-Хеноа, герой-трикстер.

— Это монета эпохи Белондвег? — спросила я. Так звали первую королеву Горедда, правившую почти тысячу лет назад. — Откуда она вообще появилась? И не говори, что городские бродяги раздают их всем подряд, потому что своей я не получила. — Я вернула ему диковинку.

Орма потер золотой кругляшок между пальцами.

— Ребенок был просто посланником. Это не имеет значения. Монету передал мне отец.

У меня по спине побежали мурашки. Подавляя любую мысль о матери — я даже не смела часто думать об Орме как о своем дяде, чтобы ненароком не назвать его так, — я уже привыкла отбиваться от мыслей о своей драконьей семье.

— Откуда ты знаешь?

Он поднял бровь.

— Я знаю каждую монету в сокровищнице своего отца.

— Мне казалось, копить сокровища — незаконно.

— Даже я сам старше этого закона. Я помню его сокровища — каждую монету, каждый кубок. — Его взгляд снова стал далеким, и он облизнул губы так, будто тосковал по золоту из-за его забытого вкуса. Но тут же стряхнул наваждение и посмотрел на меня, нахмурившись. — Конечно, отца заставили отдать сокровища, хотя он сопротивлялся долгие годы. Ардмагар прощал ему накопительство до тех пор, пока нас всех не запятнал позор твоей матери.

Он редко говорил о ней; я почувствовала, что затаила дыхание.

— Когда Линн сбежала с Клодом и отказалась возвращаться домой, цензоры подвергли всю нашу семью проверке психического здоровья. Моя мать убила себя от стыда, тем самым добавив в историю семьи второй неопровержимый случай безумия.

— Я помню, — сказала я хрипло.

Он продолжал:

— Тогда, думаю, ты помнишь, что мой отец был знаменитым военачальником. Он не всегда соглашался с ардмагаром Комонотом, но его верность и блестящая карьера были ничем не запятнаны. Когда Линн… — Он умолк, словно не силах выговорить «влюбилась»; даже думать об этом было слишком ужасно. — Внезапно за нашим отцом стали следить. Каждое его действие подвергалось расследованиям, каждое слово препарировалось. Правительство тут же перестало снисходительно смотреть на его сокровища и на периодическое неповиновение.

— Он бежал, не дожидаясь суда, так?

Орма кивнул, не сводя глаз с монеты.

— Комонот изгнал его заочно; с тех пор его не видели. Он по-прежнему находится в розыске за несогласие с реформами ардмагара.

Его нарочито бесстрастное лицо разбивало мне сердце, но никакими человеческими средствами я ему помочь не могла.

— Так что эта монета означает? — спросила я.

Орма посмотрел на меня поверх очков так, словно это был самый ненужный вопрос, который когда-либо задавали на этом свете.

— Он в Горедде. Можешь быть уверена.

— Разве его сокровища не забрали в казну Высокого Кера?

Он пожал плечами.

— Кто знает, что хитрый саар мог захватить с собой?

— А не мог кто-то другой ее послать? Совет цензоров, например, — чтобы посмотреть на твою реакцию?

Орма сжал губы и коротко покачал головой.

— Нет. Это наш сигнал еще с тех пор, когда я был ребенком. Вот эта самая монета. Она напоминала мне о том, что нужно хорошо вести себя в школе. «Не позорь нас», — таково было ее значение. «Помни о своей семье».

— Что же она может значить в этой ситуации?

Лицо его казалось более худым, чем обычно; фальшивая борода сидела плохо, или он просто не озаботился тем, чтобы надеть ее аккуратно.

— Полагаю, Имланн был на похоронах и теперь подозревает, что я мог его заметить — хотя это не так. Он хочет, чтобы я не мешал ему, чтобы притворился, что не узнаю его саарантрас, если увижу, и позволил ему сделать то, чего требует честь.

Я скрестила руки на груди; в комнате вдруг сразу стало холоднее.

— Что именно? И, что более важно, с кем? С мужем его дочери? Или с их ребенком?

Карие глаза Ормы за стеклами очков удивленно распахнулись.

— Об этом я не подумал. Нет. Не бойся за себя; он уверен, что Линн умерла бездетной.

— А что отец?

— Он не позволял даже произносить имя твоего отца в своем присутствии. Само существование Клода нарушает ард, поэтому все активно его отрицали.

Орма снял пылинку с колена, облаченного в шерстяной чулок; под них он всегда поддевал шелковые, иначе бы чесался, словно блохастая собака.

— Кто знает, что варилось в его голове последние шестнадцать лет? У него нет никаких оснований соблюдать законы или держать свои человеческие эмоции в узде. Даже на меня, несмотря на постоянные проверки и на то, что я прилагаю все усилия, чтобы не нарушать закон, это обличье оказывает свое влияние. Границы безумия раньше казались куда более далекими и четкими, чем сейчас.

— Если ты не думаешь, что он охотится за папой или за мной, тогда что? Зачем он здесь?

— Накануне визита Комонота? — Он снова посмотрел на меня над оправой очков.

— Покушение? — Кто-то из нас определенно делал очень уж смелые предположения. — Думаешь, он планирует убить ардмагара?

— Думаю, было бы глупо с нашей стороны закрывать глаза и притворяться, что это не так.

— Ну что ж, тогда нужно рассказать об этом принцу Люциану и страже.

— А, в том-то и дело. — Он откинулся назад и задумчиво постучал монетой по зубам. — Я не могу. Я оказался… как там у вас говорят? Между молотом и еще одним молотом? Я слишком вовлечен эмоционально и не доверяю себе в этом решении.

Я снова вгляделась в его лицо, в тревожную складку между бровями. Его, без сомнения, что-то мучило.

— Ты не хочешь на него доносить, потому что он твой отец?

Орма закатил на меня глаза; белки сверкнули, словно у испуганного животного.

— Совсем наоборот. Я хочу сдать его страже, хочу, чтобы его судили, хочу увидеть, как его повесят. И не потому, что он представляет реальную ощутимую опасность для ардмагара — тут ты права, я могу и ошибаться — а потому что, как выясняется, я… я его ненавижу.

Смешно, но моей первой реакцией была зависть. Она свернулась во мне узлом, словно под дых ударили: оказывается, он не только что-то чувствовал, но и чувствовал очень сильно, и к кому-то другому, не ко мне. Я напомнила себе, что чувствует он ненависть; глупо думать, что это лучше, чем его доброжелательное безразличие, правда ведь?

— Ненависть — это серьезно. Ты уверен?

Он кивнул, и впервые лицо его дольше, чем на долю секунды, приобрело искреннее выражение. Выглядел он ужасно.

— И давно ты так к нему относишься? — спросила я.

Он безнадежно пожал плечами.

— Линн была мне не только сестрой, она была моей учительницей.

Орма часто рассказывал мне, что среди драконов не было более высокой похвалы, чем «учитель»; учителей почитали больше, чем родителей, супругов, даже самого ардмагара.

— Когда она умерла и на наши головы пал позор, — сказал он, — я не смог отречься от нее так, как отец… как того хотел от всех нас ардмагар. Мы поругались; он меня укусил…

— Укусил?

— Мы же драконы, Фина. В тот раз, когда ты видела меня… — Он сделал неопределенный жест рукой, не желая говорить вслух, словно я видела его голым — хотя, наверное, формально так и было. — Я держал крылья сложенными, так что ты, полагаю, не заметила следов на левом, которое когда-то было сломано.

Я в ужасе покачала головой.

— Ты можешь летать?

— О да, — кивнул он рассеянно. — Но ты должна понимать: в конце концов под давлением я отрекся от нее. Но все равно — наша мать убила себя. Отец был изгнан. В итоге… — Его губы дрогнули. — Я не знаю, ради чего все это было.