Он указал также на то, что при заключении пакта о ненападении «пришлось бы касаться как вопроса о возвращении некоторых (курсив наш. – К. Ч.) утерянных ранее Россией территорий, так и вопроса об МНР и Синьцзяне»[214].

В действительности дело заключалось в том, что Москва знала о нереальности территориальных уступок со стороны Токио, а также о том, что, как мы упоминали об этом выше, Советский Союз, исходя из своей позиции в отношении Китая, не мог заключить с Японией пакта о ненападении.

В Архиве внешней политики РФ на этот счет имеется провозглашенная советским представителем 21 августа 1937 г. при подписании советско-китайского договора о ненападении «Устная декларация, строго конфиденциальная, не подлежащая оглашению ни официально, ни неофициально», о содержании которой заместитель наркома иностранных дед С.А. Лозовский напомнил В.М. Молотову 21 февраля 1941 г., вскоре после получения из дипломатического представительства СССР в Токио сообщения о визите Мацуока в Москву.

Декларация гласила: «При подписании сегодня договора о ненападении, уполномоченный Союза Советских Социалистических Республик заявляет от имени своего правительства, что Союз Советских Социалистических Республик не заключит какого-либо договора о ненападении с Японией до времени, пока нормальные отношения Китайской Республики и Японии не будут формально восстановлены»[215].

Такое же обязательство тогда было вручено советской стороне уполномоченным Китая.

Во время упомянутой выше беседы с Татэкавой Молотов вручил ему проект пакта о нейтралитете, идентичный предложенному советскому правительству бывшим японским послом в СССР С. Того. Правда, в нем в отличие от проекта Того предлагалось автоматическое продление договора в случае, если в течение пятилетнего срока его действия ни одна из договаривающихся сторон не заявит о намерении прекратить его действие. Кроме того, в проекте советской стороны отсутствовало упоминание о подтверждении советско-японской конвенции 1925 г. и появилось приложение в виде проекта соглашения о ликвидации японских концессий на Северном Сахалине. Если раньше советская сторона уже ставила свои условия и вместо компенсации японским концессионерам за их инвестиции предлагала поставить 100 тыс. т нефти в течение пяти лет, то в новом проекте соглашения предлагалось лишь то же количество нефти в течение того же срока, но на коммерческой основе.

После того как Мацуока был уведомлен о реакции Москвы на его новое предложение, он дал указание Татэкаве попытаться разрешить вопрос о японских концессиях на основе продажи Северного Сахалина Японии. Но когда на встрече 21 ноября японский посол возобновил обсуждение вопроса о продаже Северного Сахалина Японии, В.М. Молотов поинтересовался, не шутка ли это, и, сославшись на сообщение Риббентропа, переданное ему во время переговоров в Берлине, о готовности Токио отказаться от своих концессий в СССР, заявил, что он ждет удовлетворительного ответа японской стороны по этому вопросу.

Что же касается поднятого Молотовым вопроса о возвращении утраченных Россией Курильских островов и Южного Сахалина, то по поводу того, какие именно Курильские острова при этом имелись в виду, существуют сегодня разные точки зрения.

Первая из них принадлежит американскому японоведу Дж. Ленсену. Она состоит в том, что В.М. Молотов подразумевал не Северные и Средние Курильские острова, от которых Россия отказалась в пользу Японии в обмен на признание ее прав на весь остров Сахалин, находившийся до того в совладении России и Японии после Симодского тракта 1855 г., а все Курильские острова, которые советские войска заняли позднее, в 1945 г. и по отношению к которым понятие «возвращение» применимо, если только оно поставлено в кавычки.

Эта точка зрения вполне обоснованная, если исходить из стремления к территориальным приращениям, значительная часть которых была осуществлена Советским Союзом в 1939—1940 гг. в нарушение международного права на основе сговора с гитлеровской Германией.

Но если подходить к словосочетанию «возвращение Курильских островов» в его точном смысле с позиции международного права, то возможна, на наш взгляд, и другая точка зрения. Она заключается в том, что объективно В.М. Молотов поставил вопрос только о тех Курильских островах, которые принадлежали России на основе внутреннего или международного права. К таковым относились острова от полуострова Камчатка до Урупа включительно, признанных территорией России по Симодскому трактату 1855 г. (от всех Курил Япония отказалась лишь по Сан-Францисскому мирному договору 1951 г.). Попытки русского представителя на переговорах – вице-адъютанта Е.В. Путятина – распространить суверенитет России к югу о-ва Уруп, хотя бы на о-в Итуруп, ссылаясь на право первооткрытия, не получили признания ни в этом договоре, ни в каком-либо другом международном соглашении, так как это право не было закреплено даже во внутреннем законодательстве России. А от элементов этнического суверенитета императрица Екатерина II отказалась в 1779 г., освободив местное туземное население от уплаты податей (ясака) во избежание конфликтов с соседями («неудобностей») в случае, «если они будут удерживаемы в подданстве»[216], после чего в 1799 г. южная часть Курил перешла под управление Японии, что было закреплено в первом русско-японском договоре в 1855 г.

К тому же та часть Курильских островов, которая в 1855 г. была признана территорией России, в 1875 г. по Петербургскому договору была обменена на право России единолично, а не в качестве кондоминиума, т. е. несовместно с Японией, владеть всем островом Сахалин. Таким образом, к 1940 г. советское руководство, если оно стремилось к пересмотру Портсмутского мирного договора 1905 г., могло настаивать на возвращении Южного Сахалина, хотя его переход к Японии в результате Русско-японской войны был подтвержден Пекинской конвенцией между СССР и Японией при установлении дипломатических отношений. Основанием для подобного требования могло служить нарушение Японией условий этой конвенции как в результате вторжения в 1931 г, японских войск в Маньчжурию, так и аннексии в 1910 г. Кореи в нарушение Портсмутского договора. Принадлежность же Курил по Портсмутскому договору оказалась формально неопределенной, ибо он был заключен во изменение условий упомянутого Петербургского договора, а двусторонний договор 1855 г. был отменен в русско-японском торговом договоре 1895 г. (ст. 18).

Постановка территориального вопроса как условия заключения пакта о ненападении представляла собой, тем не менее, просто предлог. Ведь этих аргументов приведено не было. К тому же за время, прошедшее с 1931 г., когда СССР предлагал Японии заключить аналогичный договор без выдвижения предварительных территориальных претензий, никаких изменений в правовом статусе Сахалина и Курил не произошло. Изменилось благоприятно для СССР лишь международное положение. В связи с тем, что ведущие страны мира, за исключением США, оказались втянутыми в начавшуюся 1 сентября 1939 г. Вторую мировую войну, Советский Союз решил воспользоваться сложившейся обстановкой для того, чтобы «расширить» базу мировой революции, а проще говоря, опираясь на свою возросшую экономическую и военную мощь, приблизить свои границы к границам бывшей Российской империи и, следуя ее традиционной политике, распространить свое влияние даже за пределы бывших сфер влияния царской России.

Подобная позиция нашла свое отражение в телеграмме НКИД СССРсоветским полпредам в Японии и Китае 14 июня 1940 г. В телеграмме была передана следующая инструкция: исходя из того, что наша страна может надежно обеспечить безопасность своих границ на Дальнем Востоке только в сотрудничестве с США и Китаем, она должна всячески избегать договоров с Японией, которые провоцировали бы США на антисоветские акции, ограничившись соглашениями с Токио по второстепенным вопросам, не имеющим большого политического значения, каким являлся бы, например, пакт о ненападении, идентичный пакту, заключенному между СССР и Германией.