Нашёл наконец длинную верёвку и начал дрожащими пальцами вязать петлю.

Казаки следили за ним, не проронив ни слова.

Затянув узлы у петель на обоих концах верёвки, так же медленно, вяло, как он делал все до этого, Многогрешный взгромоздился на коня.

Казаки, вскочив в седла, вновь окружили его, чтобы не сбежал.

Все продолжали молчать. Не хотели ни словом, ни делом вмешиваться в страшные приготовления. По стародавним запорожским обычаям ни один братчик не мог взять на себя позорной обязанности палача. Осуждённый к повешению запорожец должен был сам приготовить петлю, сам выбрать ветку, завязать на ней верёвку, подъехать верхом и, накинув петлю на шею, ногами ударить коня под бока…

Многогрешный долго приглядывался к веткам. Выбрал самую крепкую, перекинул через неё конец верёвки, затянул одну петлю…

Но тут силы изменили ему. Он повалился на гриву коня и зарыдал.

— Братчики, милые, простите, смилуйтесь! Хотя бы пристрелите!..

Вид его был жалок. Вздрагивая всем телом, размазывая слезы по грязному лицу, он скулил:

— Братчи-ики-и-и!..

— Будет тебе петь лазаря, скотина! — прикрикнул Метелица. — Сам знаешь, что никто не захочет поганить руки о такую тварь, как ты! Стань хоть в последнюю свою минуту человеком, умри как подобает!

Многогрешный застыл в смертельном ужасе, но вдруг засуетился, заспешил, судорожно поправляя зачем-то на себе одежду…

Потом одним махом накинул на шею петлю и сильно ударил коня ногами…

В комнате сидели пятеро: Палий, Арсен Звенигора, Роман Воинов, Яцько и Семашко. На столе перед полковником лежал свёрнутый свиток бумаги.

Палий пригладил рукой густые волосы, обвёл взглядом присутствующих.

— Друзья мои, — произнёс он торжественно, — вы слышали, что я написал в Москву, правительнице Софии, и в Батурин, гетману Самойловичу… Считал и считаю, что поступаю правильно, ибо лишь от Москвы мы получали и получаем помощь во время лихолетья, опустошающего нашу землю. Вот и недавно, когда я по милости Яблоновского сидел в каземате, из Киева от воеводы Шереметьева прибыли в Фастов два обоза с харчами и оружием… Без этой помощи ни мы в Фастове, ни Самусь в Богуславе, ни Искра в Корсуни и Абазин в Немирове не смогли бы продержаться и года…

— Правильно, батько, — сказал Арсен.

— Остаётся препроводить эти письма по назначению. Кому-то нужно ехать, сынки мои… в Москву!..

— Кому же, как не нам с Романом. Не так ли, Роман? — обратился Арсен к побратиму.

— Правда твоя, — ответил тот.

Но тут поднялся молодой Семашко. Был он, как и мать, чернявый, красивый, с быстрым взглядом тёмных глаз.

— Нет, батько, — горячо возразил он. — На долю Арсена и Романа и так выпало немало тяжких дорог. Пора и меру знать! Мы с Яцьком только вступаем на одну из них… Так пускай это будет для нас первым испытанием. Верь — не подведём…

Палий любил Семашко, как родного сына. И сейчас любовался его красотой, радовался, видя решительность, зрелую отвагу, которой дышала вся его молодецкая стать. Полковник не сомневался в нем.

Он перевёл взгляд на Яцько. Этот голубоглазый, белокурый парень более хрупок на вид — выдержит ли?

— Как ты, Яцько?

У того загорелись глаза.

— Дозволь, батько! Сделаем как надо… Пора и нам начинать!

Они стояли рядом, юные, сильные, полные жажды действовать, и с надеждой смотрели на полковника.

— Ладно, — согласился Палий. — Поедете вы! И верно, нужно и вам когда-то начинать!

Стоял тёплый весенний день. Золотой шар солнца мёдленно катился по просторному голубому небу. Нёсся радостный журавлиный крик — кру, кру… Роща под горой зеленела молодой листвой, тянулась вверх тугими гибкими ветвями. Весело звенел над полями неутомимый жаворонок.

По дороге, круто поднимавшейся вверх, шагал Спыхальский с осёдланным конём в поводу. На боку у пана Мартына — сабля, к седлу приторочены дорожные саквы. Следом двигалась фура с парусиновым верхом. Правила лошадьми Зинка, крепко держа в сильных, загорелых на весеннем солнце руках ремённые вожжи. Из-за её спины выглядывали две чернявые головки — мальчика и девочки

Позади взбирались в гору пешие Арсен со Златкой и Роман со Стёхой.

На вершине, откуда в одну сторону открывался широкий вид на красавицу Унаву, извивавшуюся меж зелёных берегов, а в другую — на фастовскую крепость, стоящую на соседней горе, Спыхальский остановился, нацелил в небо острия своих усов и стал приговаривать:

— Эхма, как тутай красиво! Так красиво, что, прошу панство, — он раскинул руки, — схватил бы всю эту землю в объятия, прижал бы к груди да так и умер от великого счастья!

— Не умирай, пан Мартын! Мы надеемся ещё не раз видеть тебя в Фастове, у нас в гостях, — сказал, подходя, Арсен и положил ему руки на плечи. — Знай, что здесь тебе всегда будут рады.

— Дзенькую бардзо, Арсен, за твоё доброе сердце! Кабы не туга по отчизне любимой, то остался бы тутай с вами! Но должен ехать, ибо та земля польская — родная и так же прекрасна, как и ваша… Кличет она меня, манит к себе, как мама милая. — В его голубых глазах блеснули слезы, он начал прощаться. — Прощайте, друзья мои дорогие! Пусть вам счастливо живётся-можется! Люблю вас, как родных! Не забывайте пана Мартына, а он вас до последнего дня своего не забудет! Пани Зинка будет напевать вечерами ваши чудесные песни, и мне станет казаться, что я снова с вами — и в радостях, и в горе… Если же доведётся кому из вас быть в наших краях, то помните, что есть там сельцо Круглик, что живёт в нем ваш побратим и верный друг Мартын Спыхальский!

Последние объятия, последние поцелуи — и пан Мартын уже на коне. Тронул жеребца ногами под бока, тот затанцевал нетерпеливо, сдерживаемый поводьями, взвился на дыбы и сорвался с места в галоп.

Зинка смахнула слезы со щёк, грустно улыбнулась всем, помахала рукой и крикнула на коней. Колёса заскрипели, воз тронулся и покатился по торному шляху на запад, все быстрей и быстрей.

На далёком холме Спыхальский поднялся на стрёменах, взметнул вверх руку с шапкой — и вскоре скрылся из виду…

— Вот и все, нет с нами пана Мартына. Будто частицу сердца забрал с собой, — глухо произнёс Арсен. — Не так давно расстался я с воеводой Младеном, Ненко, не успел поплакать над могилами Секача, Иваника и деда Шевчика, как пришлось, пожалуй, навсегда, проститься со Спыхальским… Хоть ты, Роман, не надумай махнуть на Дон, да ещё со Стёхой!..

— За меня не волнуйся. Прирос я к Фастову, как кора к дереву. — И голубоглазый дончак привлёк к себе улыбающуюся жену.

Арсен обнял их за плечи, крепко прижал к груди, а потом легонько оттолкнул от себя.

— Ну, идите! А мы со Златкой немного побудем здесь…

Они остались вдвоём. Стояли на вершине и долго смотрели в ту сторону, куда уехал пан Мартын с новой семьёй. Потом казак заглянул любимой в глаза, словно в густую синеву моря…

Он нежно взял шершавыми, мозолистыми руками голову Златки, осыпал лицо её поцелуями.

— Златка! Милая моя!

— Арсен! Любимый!..

Струился, дрожал наполненный весенним благоуханием воздух. И небо, мирное, безоблачное, глядело на них с высоты и словно улыбалось им.

Присели у дороги. Арсен положил голову на колени Златке и закрыл глаза. Перед его мысленным взором промелькнули страшные картины минувшего — неволя, побег, бои, походы… Для чего все это? Кому нужны муки и кровь, бедствия и смерть людская? Чьё полное чёрной злобы сердце жаждет погромов, пожарищ, руин?.. Разве счастье не в ощущении того, что ты живёшь, дышишь воздухом родной земли, наслаждаешься улыбкой любимой и теплом её ласковых рук?

Сердце Арсена замирало от неги и ласки. Златка целовала его глаза, тонкими пальцами перебирала волнистый чуб, гладила твёрдые шрамы зарубцевавшихся ран. Заметив за ухом след от пули, нагнулась, коснулась его губами.

— Тяжело приходилось тебе, милый? — прошептала она.

— Тяжело.