— Утром я выезжаю в Берлин, господин адмирал.

Клаус тут же в гостинице заказал билет на утренний поезд и попросил разбудить себя ровно в шесть. Ему стало немного легче. Даже значительно легче. Он зашел в ресторан, выпил коньяку, затем поднялся к себе, отыскал в столе лист бумаги и, немного посидев над ним в раздумье, решительно написал:

«Срочно вызван в Берлин. Попробую вернуться к первому февраля. Постарайтесь оттянуть суд на один-два дня. До моего возвращения ничего не говорите фройляйн Вангер о вашем плане. Фон Тротта».

Он запечатал записку в конверт, наморщил лоб, припоминая имя адвоката, после чего сверху написал. «Господину Глориусу, лично».

Наступившая ночь была бессонной. Его снова терзали сомнения. Правильно ли он поступил? Сейчас, после звонка в Берлин и обещания выехать утром, сделать что-либо было уже гораздо труднее. И все же он мог, конечно, плюнуть на все и завтра же, подготовив через адвоката соответствующим образом Эрну, пойти в гестапо и сделать свое заявление. Мол, она провела с ним ту ночь здесь, в номере, до шести часов тридцати минут утра. Неважно, что нет свидетелей. Из-за беженцев в холле всегда много посетителей, и пройти незаметно к лестнице не так уж и сложно. Постоянно сонный стюард на их этаже тоже часто куда-то пропадает. Вот только эффект от всего этого будет временным. Следователь устроит перекрестный допрос и в два счета поймает их на противоречиях.

Последний вывод позволил ему вздохнуть посвободнее.

Да, но Глориус предлагает иное. Заявление делается на суде, когда его никто не ожидает. Почему тянул до суда? Да потому, что просто-напросто ничего не знал! Его невеста не приходит уже третий день, а ему уезжать. Он отправляется к ней домой, где только и узнает об этом страшном недоразумении.

Судья с ними заодно. Оказывается, это тот самый мальчишка из ее детства. О нем она рассказывала еще в сентябре сорок первого. Он оправдывает Эрну, ее освобождают — и он, Клаус, бежит с ней куда-нибудь в глушь, чтобы дождаться там конца войны.

Клаус вскочил с кровати и отдернул шторы Он стоял, опершись руками о подоконник, и смотрел в черноту ночи. Ни единого огонька, ни звезд, ни луны.

Но в этом сценарии с побегом таилась одна большая закавыка. Клаус при таком развитии событий станет не просто дезертиром и лжесвидетелем, выгораживающим политическую преступницу. Он будет рассматриваться не иначе как предатель! Именно как предатель, сбежавший в самый ответственный момент с важной секретной информацией в голове. Ведь он осведомлен кое о чем. Начнется настоящий переполох. Мало того что на ноги поднимут все гестапо и полицию — на их незапятнанный флот падет черная тень измены. Его уважаемый всеми отец перевернулся бы в гробу, если бы не истлел в морской пучине. Да что отец, все предки по линии фон Тротта будут опозорены навечно! И даже падение рейха не смоет с них этого позора.

Клаус снова вздохнул свободнее. Нет, он поступил правильно. И не нужно никакого вранья с возможным возвращением.

Он взял со стола конверт с запиской и брезгливо разорвал его на мелкие клочки.

Только под утро ему удалось наконец заснуть. Он не знал, что в ту ночь Эрна подписала признание, делая тем самым затею Глориуса ненужной.

— Лучше бы я занималась своими динозаврами, — сказала, вздохнув, Прозерпина инженеру Карелу, прикуривая сигарету в тропических зарослях Зимнего сада.

— А что такое?

— А вы думаете, легко наблюдать за всем этим? За тем, как несчастную Эрну арестовали и мучают допросами в тюрьме?

— Что поделать, события развиваются по Шнайдеру.

— У вашего Шнайдера лишь пара строк о ней. Вы хоть знаете, кого прислали из Берлина, чтобы судить ее?

— Кого?

— Петера!

— Какого еще Петера? — удивился инженер.

— Ну как же, они дружили, когда еще учились в школе! Они даже были влюблены друг в друга.

— Откуда ты все это знаешь?

— Мы решили понаблюдать за адвокатом девушки — я же писала об этом в отчете на прошлой неделе, — ну, чтобы быть в курсе ее дела и лучше знать о переживаниях отца. Так вот, ее приехал судить друг детства, с которым она не виделась много лет. Он и сам об этом ничего не знал до последней минуты. Представляете, он даже хочет спасти ее! Все решится в ближайшие дни.

— Да что ты! — Карел, несколько отошедший от этой истории за последние месяцы, с удивлением посмотрел на молодую сотрудницу. — Вот это поворот сюжета! Прямо сериал какой-то.

— Да, только это живые люди!

«Надо немедленно перечитать все их отчеты, — подумал инженер, — и поставить в известность президента. Это должно заинтересовать нашего старика. К тому же у них там конец января, значит, выходим на финишную прямую. Скорей бы…»

— Надеюсь, ты не обсуждаешь все это со своими подругами?

— Я помню о клятве, — Прозерпина подняла вверх два пальца, — бессердечные вы люди.

Карел загасил свою сигарету — при этом из фильтра, как обычно, пропищало: «Вы укоротили свою жизнь еще на семь с половиной минут» — и взглянул на сотрудницу.

— А ты знаешь, что твое имя носила в древности какая-то богиня из царства мертвых?

— Вы хотите сказать, что ими-то как раз я и занимаюсь? Нет, несмотря ни на что, все они живые люди! Когда вы читаете книжку, например «Трех мушкетеров» или «Анну Каренину», вы же не воспринимаете персонажей покойниками на том основании, что все люди тех времен давно умерли?

— Зачем она созналась? Мне казалось, я убедил ее, а, Глориус? Вы ведь встречались с ней за несколько часов до этого! — Петер в который уже раз повторял свой вопрос, обращая его на этот раз не к себе, а к Глориусу.

— Следователь что-то пообещал ей и одновременно припугнул, — отвечал тот. — Обычный и очень действенный способ. Будь я на их месте, я бы, например, непременно использовал ее слабое место — ее отца. Ведь confessus pro judicato habetur.[53]

Они шли по улице. Исчезновение моряка теперь уже не имело особого значения. Хотя и в этой ситуации еще можно было, заручившись его согласием, пойти напролом. Можно было обвинить следствие в стремлении любой ценой выбить признание невиновной, освобождая тем самым себя от поисков истинного преступника. Можно, но…

— Что ж, об оправдании теперь следует забыть. Да и раньше, положа руку на сердце признаемся — мы скорее тешили себя этой возможностью. Они бы провели более тщательное доследование, только и всего.

— Но прежде ее бы освободили из-под стражи. Хоть на несколько часов.

— И что?

— Она могла бы бежать.

— Вы серьезно?

— Когда речь идет о жизни… — Петер остановился и повернулся к адвокату. — Мало ли людей в рейхе скрывается каждую минуту? Одних только евреев в самом Берлине выловили в прошлом году что-то около четырех тысяч.

— Да, вы правы. Но для побега нужно иметь волю.

— Или того, кто готов заменить отсутствие воли, способен просто схватить за руку и…

— Послушайте, Кристиан, — Глориус прервал Петера, не желая слышать излишние откровения, взял его под локоть и повел дальше, — нам нужно сейчас обсудить тактику дальнейших действий. Здесь главное не перегнуть палку. Est quadarn prodire tenus, si non datur ultra.[54] Наша задача не предотвратить удар, а только смягчить его. Это как на автомобиле — резкое торможение может привести к таким же тяжелым последствиям, что и столкновение с препятствием. В нашем случае удара не избежать. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Как бы ни сложились обстоятельства, я сделаю так, что…

— Вот и прекрасно. Мне незачем знать больше. Поступайте, как считаете нужным, и помните, что ваши действия не должны спровоцировать немедленного противодействия. Лучше, если они будут неожиданными, но не дадут повода для их отмены. Тогда все пропало.