— Спасибо вам, Мари. Прощайте.

— Когда вы уезжаете?

— Вероятно, завтра днем. Прощайте. Да, вот еще что, — он вдруг взял ее за руку, — если все обойдется и вы с ней снова увидитесь, не рассказывайте о… нем.

— О Клаусе?

— Да.

— Но почему? Сейчас — конечно, я все понимаю, но потом! Она должна знать, что он предал ее.

— Обещайте.

— Но Петер… Впрочем, хорошо. Только при условии, что он не появится больше в ее жизни.

В номере он сел на диван и еще раз развернул листок.

Профессор посадил на поезд свою сестру, дождался, когда состав, отъехав от перрона, скрылся за поворотом, и продолжал стоять, не обращая внимания на холодный ветер. Он был настолько опустошен всем произошедшим, что просто не осознавал, что должен делать дальше. Он вышел на привокзальную площадь и сел в первый попавшийся автобус. Долго ездил по белому от недавно выпавшего снега городу, пока не ощутил на себе недовольный взгляд пожилой кондукторши. Выйдя на ближайшей остановке, Вангер машинально сориентировался и пошел в сторону дома.

Он брел, как пьяный матрос, возвращающийся после отменной попойки на свой корабль, угадывая верное направление шестым чувством. Мыслей уже не было никаких. Мозг обрабатывал только зрительные образы. Вот снег. Хорошо, что он выпал. Он прикроет мусор, который некому убирать… Вот сломанное дерево… Вот стена… А это что? Ах да, полицейский…

— Эй! Вы что, не видите, что сюда нельзя? Вам мало места?

К нему наперерез спешил, размахивая руками, полицейский Вангер остановился и, стряхнув оцепенение, увидел большую площадь, на которой он очутился. Прямо перед ним, задрав ствол, стояла зенитная пушка, окруженная мешками с песком. Возле, переступая с ноги на ногу, поеживались от холода два солдата. Остальной расчет, вероятно, грелся где-то неподалеку.

Профессор растерянно заметался, сообразив, что нарушил какие-то правила, наконец выбрал направление и быстрыми шагами пошел влево. Полицейский остановился, проводил недовольным взглядом смешного человека в длинном пальто и отвернулся.

Это была Кенигсплац. Огромная и помпезная площадь, обставленная со всех сторон колоннадами имперских музеев и фасадами официозных зданий. Профессор, ускорив шаг, вернулся на тротуар и пошел в сторону Фюрербау — мюнхенской резиденции Гитлера. Он вышел к южному подъезду с колоннадой и балконом, над которым на венке со свастикой сидел, развернув крылья, черный орел. Вангер остановился, поднял взгляд на орла и некоторое время стоял неподвижно. Затем он двинулся направо, в сторону, куда была повернута голова черного хищника.

Дойдя до угла, он свернул было влево на Бреннерштрассе, но снова остановился. Перед ним возвышалась колоннада северной части Эрентемпеля Увидев, что караула возле обеих лестниц усыпальницы нет, Вангер, воровато осмотревшись, подошел к ближайшей и медленно поднялся по ее четырнадцати ступеням на подиум.

Саркофагов не было. На ведущих вниз ступенях лежал снег и занесенные откуда-то прошлогодние листья. «Когда же их убрали?» — подумал профессор, и какой-то отсвет бледно мелькнул в темноте его сознания. Ведь это явный признак скорого конца. Что бы там ни говорил по радио доктор Геббельс, а гробы-то с прахом мучеников увезли. Значит, дело дрянь. И чем скорее все рухнет, тем больше шансов, что его Эрна — последнее, ради чего ему еще стоит жить, — останется жива.

Рассуждая так, он даже не отдавал себе отчета в том, что саркофаги были вывезены отсюда уже давным-давно.

Вангер спустился на улицу и пошел вдоль Бреннерштрассе мимо Коричневого дома, мимо того самого полицейского, который, отогнав его от пушки, все еще наблюдал за подозрительным субъектом. Профессор снова ничего не замечал, глядя только под ноги и бормоча себе под нос. Он не заметил, как прошел обелиск на Кароли-ненплац, вокруг которого тоже стояли орудия. Не замечал он и ледяного восточного ветра и что его пальто распахнуто, а шарф съехал набок и болтается теперь, выглядывая из-под полы.

Он переходил с одной стороны улицы на другую и снова возвращался обратно. Благо, что прохожих и особенно машин было теперь мало. После очередных налетов на бензиновые заводы улицы Германии на несколько дней заметно освобождались от автотранспорта. Остатки синтетического горючего сливались в баки рейсовых автобусов и партийных «Мерседесов». Впрочем, производство снова и снова восстанавливалось, и улицы вновь ненадолго наполнялись гудками клаксонов и скрипом тормозов.

Минут через пятнадцать взор профессора уперся в ступени каменной лестницы. Он остановился и с любопытством уставился на мраморного льва, стоящего над ним на постаменте. Другой такой же находился левее у второго края лестницы.

— Ах вот как, — сказал вслух профессор, осматривая скульптуры, — я вас узнаю. Стерегущие львы Фельдхеррнхалле. Ровно век назад вас поставили здесь охранять память и славу баварских полководцев. И что же? Как вы справились со своей задачей? Последние годы за вашими спинами творилось столько всего, а вам и дела нет. Там, на стене позади вас, начертали имена нацистов, повесили траурные венки, превратив это место в подобие языческого алтаря. Здесь принесли в жертву наше будущее и будущее обоих моих детей. Повсюду свастика, а вы стоите, как две вычурные вазы и равнодушно смотрите вдаль.

Он вдруг почувствовал, как меркнет дневной свет и на город опускается ночь. Он видел, что в глубине аркады на шестнадцати обтянутых красной тканью пилонах горят в чашах костры. По стенам и мокрым от недавнего дождя мостовым мечутся отсветы пламени. Их дополняют трепещущие повсюду красные полотнища. Они свисают длиннющими штандартами с карнизов окрестных домов и высоких флагштоков. Сама площадь почти пуста, только вдоль тротуаров выстроены темные колонны людей. От лестницы, охраняемой львами, тянется красная ковровая дорожка. По ее сторонам редкие короткие шеренги, расставленные с каким-то церемониальным смыслом. Тишина. Только хлопки тяжелой ткани штандартов и редкие непонятные команды.

Луны нет, но низкие тяжелые облака освещают десятки мощных прожекторов, спрятанных за домами. Их свет рассеивается специальными линзами и подкрашивается светофильтрами. От всего этого быстро плывущие над Одеонсплац тучи выглядят неестественно и страшно. Кажется, вот-вот земля содрогнется и расположенный поблизости Везувий выбросит в небо миллионы тонн раскаленного пепла.

Звучит команда. Взлетают вверх сотни рук. На ковровой дорожке появляется одинокая фигура. Это главный жрец и верховный понтифик. Он идет в сторону освещенной кострами аркады. Там, возле алтаря, его ожидают авгуры, чтобы приступить к человеческому жертвоприношению.

Вангер уже видит, как к жертвеннику ведут двоих детей в белых одеждах. Они держатся за руки, ступая босыми ногами по холодным мокрым камням мостовой. Мальчику лет двенадцать, девочке вдвое меньше…

Он трясет головой, освобождаясь от кошмарного видения. Снова снег, холодный ветер и пустая площадь. Он идет вдоль аркады влево, до самого края и, ступая маленькими шажками, опасливо заглядывает за угол. Караул на месте. Профессор некоторое время колеблется, после чего быстро переходит на противоположный тротуар Резиденцштрассе и проходит несколько шагов в сторону центра. Немногочисленные прохожие, шедшие в обеих направлениях, тоже предпочитают эту сторону улицы. Лишний раз проходить мимо стоящих под мемориальной доской эсэсовцев, да еще поднимать при этом руку, приветствуя память мучеников, хочется немногим. Хотя бы потому, что это всегда выглядело слишком театрально, а особенно теперь.

Вангер остановился и долго стоял недалеко от того места, где история чуть было не свернула на другую, наверняка менее кровавую дорогу. Здесь были убиты те самые шестнадцать мятежников, чей прах когда-то покоился в Эрентемпеле. Сто пуль залпа полицейского отряда, выпущенных в плотную многосотенную толпу, когда невозможно промахнуться, если, конечно, намеренно не стрелять поверх голов, поразили насмерть лишь этих шестнадцать. А ведь залпов было несколько. А в первом ряду стоял ОН, привлекая внимание к своей персоне визгливым голосом и угрозами. И пули миновали ЕГО, даже не ранив. Значит, судьбе было угодно именно это…