Эта мысль, как змея, выползающая из закоулков его аристократического самолюбия, жгла ядом стыда. Он отгонял ее, но она нет-нет да и показывала свое жало.

Из статьи в «Фолькишер беобахтер» Клаус еще в Берлине узнал о неожиданном приговоре. Теперь было ясно, что пожизненное заключение Эрны продлилось не более трех месяцев. Оно закончилось либо ее гибелью, либо освобождением. А что, если она жива, задавал он себе трудный и неоднозначный вопрос. Конечно, он желал ей только спасения, но мысль о том, что эта девушка все знает, все понимает и думает о нем как о трусе и предателе, была невыносимой.

Тогда в Мюнхене он побоялся показаться в глазах других предателем родины и взамен предал женщину, которая ему безгранично доверяла. Ту, которая — теперь он почему-то был в этом убежден — пожертвовала бы ради него собой. Он предал их любовь и в конечном счете себя самого. Неважно, что затея старого адвоката была сомнительной. На карте стояла ее жизнь, и перебить эту ставку он мог, только поставив свою. Но он сказал «пас».

Все эти мысли теперь мучили его особенно жестоко потому, что Клаус опять не мог не думать об Эрне. Чувства вины и стыда терзали его ее неотвязным образом. Они кричали: «Смотри, что ты сделал! Ты не прошел испытания и теперь проклят. Проклят! ПРОКЛЯТ!»

Почему он не погиб тогда в Английском Канале? Для чего судьба хранила его все эти годы? Для того, чтобы опозорить? Ах, если бы, несмотря ни на что, можно было сказать ей сейчас то, что он обещал далекой осенью сорок первого года, стоя на подножке удаляющегося вагона! Сказать, а потом уйти навсегда. Он готов.

Но даже это было невозможно.

В Копенгагене Клаус в числе многих немецких военных моряков и чиновников был интернирован. В самом конце мая его отправили в Германию в Вильгельмсхафен и поместили в следственную тюрьму. Оказалось, что он интересует спецслужбы союзников много больше иного командира военного корабля. Уже готовился устав Нюрнбергского трибунала и обозначался круг первых его обвиняемых. В их числе был и Карл Дениц, недавно арестованный со своим правительством во Фленсбурге. Он должен был стать одним из ответчиков за преступления нацистов, и на него уже шел интенсивный сбор материала. Слишком многие жаждали тогда крови гросс-адмирала и последнего руководителя Третьего рейха. Англичане хотели отомстить организатору, вдохновителю и бессменному вожаку подводных «волчьих стай» за кровь своих моряков, русские — за недополученные в ходе войны грузы северных конвоев и просто за то, что он был предан Гитлеру, как никто другой в армии или на флоте.

На многочасовых допросах Клаус рассказывал о своей работе на Востоке. Дознавателей интересовали мельчайшие подробности затевавшихся «папой Карлом» там, в Индийском и Тихом океанах, козней. Особенно интересовало их оставленное еще не поверженной Японии наследство германского подводного флота и его секретных технологий. Они требовали поименные списки сотрудников атташата и тех немцев, кто еще мог находиться на островах Восходящего солнца. Их интересовала немецкая агентура, система связи, шифровальные коды, данные о дальневосточных базах подводного флота, подробности его ремонта, снабжения, лечения и отдыха личного состава. Они требовали бесконечно повторять номера лодок, фамилии командиров, указывать координаты радиотрансляционных станций. Они даже настойчиво интересовались сведениями об антарктических походах субмарин из отряда «Конвой фюрера» и многим другим. Клаусу показывали сотни документов, зачитывали показания других подследственных и свидетелей, сличали подписи на приказах и отчетах.

Но даже после этих многочасовых бесед, когда, превозмогая возобновившиеся боли в спине, он возвращался в свою камеру и ложился на жесткую кровать, он не мог снова не думать о ней. Тогда, в конце января, он сказал старому адвокату неправду: не проститься с Эрной приехал он в Мюнхен, а, наоборот, забрать ее в свое тихое, окруженное деревнями имение, где не было бомбежек, а если удастся, то и увезти ее с собой в Данию.

За два месяца до того, еще в Японии, он получил ее фотокарточку, сделанную летом сорок четвертого. Такую же, что потом была подклеена на первой странице ее дела. На ней Эрна выглядела такой свежей, молодой и красивой, что он часами потом разглядывал ее лицо, пытаясь ощутить аромат волос и нежность ее кожи. Этот снимок вновь всколыхнул задремавшее было чувство. Он снова мечтал о ней, как в тот туманный вечер, когда стоял на палубе своего «Принца», не предполагая, что очень скоро она подойдет к его госпитальной кровати и фактически признается в любви.

Позже этот всплеск, конечно, угас. Он просто физически не мог длиться бесконечно, как и любое сильное эмоциональное чувство. И все же тогда, в январе, идя к ней домой по израненному войной городу, Клаус был уверен, что, как только увидит эту женщину, его судьба будет решена окончательно. Только с ней он может представить свое будущее, и им не помешает никакая война.

Но им помешало большее, чем война. Им помешало то, что принято называть роком, хотя это слово не передает всего ужаса и неотвратимости произошедшего с Эрной. Обвинение в государственной измене, да не где-нибудь, а в Третьем рейхе, перечеркивало все! Любую судьбу. Любые прошлые заслуги.

Двое сумасшедших — больной старик и этот молокосос судья — предложили ему тогда путь к ее спасению. Клаус и теперь не верил в возможность осуществления той их затеи. Тогда его больше всего разозлил этот дотошный, болезненного вида адвокат. Как он умудрился так быстро раскопать все об их отношениях с Эрной? И все же это был шанс. Шанс не только спасти ее, но и не погубить самого себя, свою душу.

К сентябрю интерес англичан к персоне Клауса угас. Его почти не вызывали на допросы, а если и вызывали, то только для уточнения малозначащих фактов. К этому времени боли в спине еще усилились, и его решили выпустить под надзор и подписку о невыезде.

— Можете отправляться в свое имение, господин Тротта. Думаю, очередь до вас еще дойдет, так что советую подлечиться.

Усатый пожилой англичанин в толстых очках и мятом клетчатом пиджаке с кожаными налокотниками выписал ему несколько бумажек.

— С этим явитесь по месту жительства в комендатуру и встанете там на учет. Покидать пределы вашего дома вам не разрешается. Вас будут постоянно проверять. Возможно, скоро мы вас вызовем в качестве свидетеля. Пока в качестве свидетеля, — подчеркнул он.

— Я что, не могу даже съездить в Ольденбург за покупками? — спросил Клаус. — А если в моем доме выбиты стекла и потребуется ремонт?

— В случае острой необходимости вам надлежит отметиться в комендатуре и согласовать с ними час отъезда и час приезда. Советую соблюдать правила, господин Тротта, если не хотите снова оказаться в тюрьме. И еще, — следователь снял очки и, прищурившись, посмотрел на Клауса, — если к вам приедет кто-нибудь из ваших бывших сослуживцев, помните, что вы под постоянным наблюдением и мы обязательно потом расспросим вас об этой встрече.

Дом Клауса совершенно не пострадал от налетов. Усилиями Вильгельма он содержался в более или менее приличном состоянии, настолько, насколько это было под силу старому денщику. Только один раз в нем ненадолго разместился штаб отступавшей на восток немецкой воинской части. Что же касается оккупационных войск, то совершенно разбитое танками и бомбами ближайшее шоссе, а также невыгодное расположение имения уберегли его и от англоязычных квартирантов.

Сидя как-то в дождливый ноябрьский вечер у растопленного камина, Клаус просматривал бюллетень Немецкого Красного Креста. Он скользил взглядом по бесконечным колонкам разыскиваемых в надежде встретить знакомую фамилию и вдруг наткнулся на свою собственную. От неожиданности он вздрогнул: «фон Тротта, Клаус Мария» — было напечатано в правой части колонки. Переведя взгляд влево, туда, где значились имена разыскивающих, он прочел: «Вангер, Эрна Элеонора, Мюнхен, Брудерштрассе, 14/6». Бюллетень был датирован августом.

Она жива и ищет его!