— Это тебе за твои статейки, русская свинья!

К выходу Эриха из больницы, в которой он провел почти два месяца, «Фоссише цайтунг» закрыли. Не помогли никакие меры и уловки вроде обширного интервью фрау Геббельс, напечатанного в газете в начале июля. В преамбуле к этому интервью, данному в канун Троицы газете «Дейли мейл», ее назвали «идеальной женщиной Германии», явно стараясь потрафить могущественному супругу. Но все оказалось напрасным.

В другое время Эрих Белов с радостью был бы принят в десяток крупных издательств, но не теперь. Отныне требовалось разрешение министерства пропаганды, а как раз на него-то Эриху рассчитывать и не приходилось.

Приближалось первое мая 1934 года.

Отряхивая пыль с колен, Германия вставала, распрямляясь во весь рост. Жалобно звякнув, к ее ногам упали «цепи Версаля». Ее промышленность крепла Как живительную влагу, она впитывала миллиардные заокеанские инвестиции. О грабительских планах Дауэса и Юнга по выплате репараций уже никто не вспоминал. Скоро на помойке истории окажутся и те статьи Версаля, которые еще ограничивают ее военную мощь. Финансовый кризис остался в кошмарном прошлом. Запад еще нюхал нашатырь, приходя в себя после обморока Великой депрессии, а Третий рейх (это название уже было на слуху) бодро шел вперед, превращая свои проселочные дороги в стремительные автобаны. Миллионы пар рабочих рук наконец-то были извлечены из карманов залатанных штанов и принялись за дело.

Тучи над семьей Белов продолжали сгущаться. Начались неприятности и на работе у жены Эриха. Сначала ее понизили в должности, потом еще раз и, наконец, принудили уволиться. Сам он продолжал некоторое время обивать пороги издательств, но те, что остались, поменяли хозяев и были лояльны к новой власти. Они беспрекословно выполняли все указания шефа имперской палаты прессы Отто Дитриха. Примерно тысяча других газет и журналов, как и «Фоссише цайтунг» семейства Ульштейн, просто прекратила существование.

Белов попытался заикнуться о пенсии, но в социальном фонде в отношении его персоны начались бесконечные проволочки. Потом ему просто сказали, что предыдущая деятельность господина Белова не принесла пользы Германии. Скорее даже вред. Так что ему остается рассчитывать только на пенсию по старости, до срока получения которой еще нужно дожить.

Эриху пришлось встать на учет на бирже труда. Дворник (но не в городе, где он жил, а километрах в пятидесяти в каком-то захолустье), дорожный рабочий, чистильщик городской клоаки, уборщик нечистот… Из такого примерно списка он мог теперь выбирать. В свои пятьдесят девять лет он стал быстро сдавать. Работа укладчиком асфальта или трамбовщиком щебня на строительстве автобана была явно не для него. Впрочем, как и все остальное. И он раз за разом вежливо отклонял эти предложения.

Вскоре пришлось поменять квартиру на более скромную. Потом опасно заболела жена. Мебель, посуда, книги, постепенно превращаемые в рейхсмарки, частично шли на обучение сыновей, в основном же — на лечение фрау Белов.

Летом тридцать пятого у подъезда собственного дома Эриха задержал поджидавший его полицейский. В участке ему объявили, что он арестован, и отправили в тюрьму. Но не надолго. Уже через несколько дней ошарашенный Эрих выслушал приговор: пять лет исправительных работ. Обвинение? Уклонение от общественно-полезного труда, асоциальный образ жизни (кто-то из соседей показал, что этот русский регулярно избивает жену-немку и несчастных детей).

Еще через неделю, даже не простившись со своими, он очутился в Дахау под Мюнхеном. Здесь началась долгая и самая черная полоса его жизни. Возможно, заключительная. Здесь Эрих понял, что, потеряв одну родину, он так и не обрел другую.

В лагере на его полосатую куртку и грязно-серый бушлат нашили черный треугольник — цвет «отказников», не желавших трудиться по доброй воле. Такие же черные треугольники углом вниз справа на груди носили проститутки, люмпены и прочие «асоциалы», а также приравненные к ним цыгане. Что ни говори, компания для известного обозревателя одной из старейших газет весьма неподходящая. Впрочем, не он один оказался в аналогичном положении. Попадались здесь и профессора, и художники, и священники, и бывшие функционеры разгромленных профсоюзов, и бывшие управленцы. Заметное число среди них составляли евреи.

Этих последних еще не начали сажать только за принадлежность к «богоизбранному народу», а поскольку они не часто примыкали к явной политической оппозиции, приходилось обвинять их в низменных человеческих пороках или экономических преступлениях против рейха. У всех них цветной треугольник «порока» нашивался поверх такого же по размерам желтого, но сориентированного углом вверх. Получалось что-то похожее на давидову звезду.

Первое время Эрих сравнивал свое теперешнее состояние с тем, когда в конце лета 14-го стал военнопленным. Увы, сравнения были явно не в пользу настоящего. Тогда их ждала родина (он еще не знал, что они взаимно предадут друг друга), он был одинок (правда, где-то в Самаре еще была жива старуха-мать), он заботился только о себе и был значительно моложе. Но, главное, таких тогда были тысячи, и их положение объяснялось просто — война. Теперь же, в мирное время, когда большинство вокруг с надеждой смотрели в будущее, он оказался среди изгоев. Ему скоро шестьдесят. Пять лет лагеря могут стать непреодолимой временной дистанцией на пути к свободе. Да и какой она теперь ждет его, эта свобода?

Но самым тяжелым было осознание бедственного положения семьи, которой он уже ничем не мог помочь.

На территории заброшенной фабрики по производству боеприпасов, на окраине старинного городка Дахау, что в шестнадцати километрах от Мюнхена, в марте 1933 года Гиммлер создал первый в истории германского нацизма концентрационный лагерь. Изначально он был задуман в качестве места заключения политических противников режима. Но уже скоро сюда же стали привозить и уголовников с гомосексуалистами. Первое время лагерь находился под патронажем баварской полиции, однако уже к лету следующего года полностью перешел под контроль СС, в ведение той их части, что носила мрачное название «Мертвая голова». Образцовый порядок, наведенный здесь Теодором Эйке, послужил примером при создании и организации других лагерей. Довольно скоро вся Южная Бавария стала покрываться сетью филиалов Дахау. К концу войны их число достигнет ста пятидесяти.

Понятно, что узники Дахау не сидели без дела. Многих возили на расположенные неподалеку филиалы ИГ «Фарбениндустри», где они выполняли самую тяжелую и грязную работу. Другие оставались в пределах лагеря и работали в многочисленных мастерских его разветвленного хозяйства.

Эриха определили в один из больших пошивочных цехов. Здесь кроили полосатую ткань для одежды самих узников, шили униформу и знаки различия для СС. В бараках по соседству штамповали пряжки и пуговицы, выделывали кожу, шили ранцы и многое другое. Эриха, как человека, умеющего только водить пером и пачкать бумагу, приставили к небольшому швейному станку, вышивавшему по заданной программе нарукавных эсэсовских орлов. Работа, как говорится, не бей лежачего. Заменяй вовремя опустевшую бобину на полную да следи, чтобы нить не рвалась. Для нижних чинов ставь серый шелк, для офицеров — серебристую «алюминьку». Не забывай также менять бобину с черной лентой, на которой быстрые иглы делали свои стежки, вовремя ее обрезай, а в промежутках, когда все заправлено и работает, бери ножницы, вырезай орлов поштучно и укладывай в коробку. А когда что-то заест — зови мастера и не обижайся, если он влепит тебе оплеуху.

Иногда поступала разнарядка на «Мертвую голову». Тогда наладчик менял программу, и вместо орлов из чрева машины выползали черепа для пилоток и фуражек мягкого образца. Шил он и всевозможные нарукавные нашивки специалистов — черные ромбы с буквами и символами от SD до всяких жезлов Эскулапа, снежинок и прочего. И так четырнадцать часов каждодневно без выходных и отпусков. Но жить все-таки было можно.