Дверей в сарае не было. В пустой проем заглядывали дети, сначала мальчик лет восьми, потом он привел еще двоих. Они рассматривали меня, тыча пальцами и обмениваясь мнениями. В ответ я мог только улыбаться. События двух последних суток окончательно лишили меня сил, и я даже в такой бесчеловечной позе умудрился задремать, уронив голову на грудь.

Меня разбудили выстрелы. Автоматные очереди и крики. В дверном проеме появился командир моих конвоиров. Его левое плечо и рука были залиты кровью, и он, превозмогая боль, привалился спиной к стене и направил на меня револьвер. Прямо в лоб. Я зажмурился. Щелчок, потом еще. Я открыл глаза и увидел поворачивающийся барабан. После третьего щелчка русский отбросил разряженный револьвер и вытащил нож. Он шагнул ко мне и закачался. Собрав все свои силы, я поджал ноги и, резко распрямив их и выгнувшись всем телом, ударил конвоира пятками в колени. Тот закричал от боли, упал и выронил нож. В это время в сарай забежал солдат в нашей форме с автоматом в руках. Увидав привязанного к столбу и разутого фельдфебеля, он мгновенно сориентировался и всадил в пытающегося подняться русского короткую очередь. Прямо в лицо.

Это оказалось одно из подразделений батальона «Бергман» из диверсионной дивизии «Бранденбург». Батальон выполнял особое задание абвера по вербовке местного населения в добровольческие отряды, в помощь вермахту. Было решено поднять народы Кавказа против большевиков. Основной упор делался на мусульман — грузинам и армянам Гитлер не доверял. Кое-кого удалось тогда привлечь в «туркестанские» батальоны, но, по большому счету, из этой затеи мало что вышло.

Когда я вернулся в свой батальон, то узнал, что двадцатого августа Гроот повел отборную двадцатку на восхождение. Они дошли примерно до середины седловины, до так называемого «Приюта Пастухова», представлявшего собой обычную скалу со стоящей рядом хибаркой. В это время погода резко ухудшилась, и Гроот повернул назад.

На следующий день в три часа утра он снова пошел на штурм. На этот раз их было шестнадцать. Через несколько часов им на подстраховку вышел второй отряд из пяти человек под командой гауптмана Гемерлера. В тот день западная вершина Эльбруса была взята. Они обнаружили там что-то похожее на геодезическую вышку и привязали к ее шесту имперский военный флаг. Флаг 1-й дивизии они привязали к альпенштоку и прикрепили рядом.

Возможно, ты слышал, что потом, несколько дней спустя, в тихую солнечную погоду один умник забрался туда и доказал, что Гроот ошибся, приняв за геодезическую вышку что-то другое. Настоящая вышка стояла на отметке 5642 метра, и, следовательно, настоящая вершина находились неподалеку и метров на двадцать выше. Из-за снежного бурана в тот раз ее просто не было видно.

Ну да ладно. Это происходило позже, а в тот день наш фотограф Андреас (кажется, его фамилия была Фельд) заснял счастливых покорителей Эльбруса с их разрываемыми ветром флагами, а через несколько дней Геббельс вещал на всю Европу о том, что «покоренный Эльбрус венчает падение Кавказа», Газеты смаковали этот успех немецких горных войск, но, как рассказывают, фюрер, которому показали фотографии Андреаса, был в тот момент не в настроении. Он сказал, что на Кавказе ждет от своих егерей реальных военных успехов, а не показного туризма.

И туризм действительно закончился. Начались по-настоящему тяжелые бои. Длительные бои на высоте 4000 метров над уровнем моря, когда месяцами живешь, испытывая кислородное голодание. Когда небольшая рана кровоточит часами, потому что при пониженном давлении кровь не желает сворачиваться. Такой войны в горах история еще не знала.

Когда наступила осень, а потом пришла зима, все перевалы завалил снег. Мы выкрасили в белый цвет все, что только можно. Наши автоматы и минометы, наши лыжи и даже наших бедных осликов, которых оставалось все меньше и меньше. Только стекла наших черных очков мы не могли ни покрасить, ни убрать, потому что ультрафиолетовое солнце и убивающая всякий цвет ослепительная белизна снега за несколько часов сжигали наши сетчатки, вызывая снежную слепоту.

Там я впервые зауважал русских. Они испытывали, пожалуй, еще большие трудности, ведь атаковали снизу. Они были хуже подготовлены и гибли в лавинах больше, чем от наших пуль. Но они дрались за горы, которые считали своими. Нам сверху это было хорошо видно. И когда мы оставляли «Приют одиннадцати», нам не было стыдно. Мы возвращали его в руки сильного и достойного противника. Был получен приказ взорвать пансионат, но никто даже не стал дискутировать на эту тему. Мы погасили печи, закрыли двери и ушли, оставив его для будущих альпинистов. Для тех, кто придет сюда без автомата за спиной.

Но, Мартин, что бы теперь ни говорили, они не сбили нас с перевалов. Мы ушли сами. Сами! Понимаешь? Наш Южный фронт после Сталинграда покатился на запад, и нам дали приказ отступать.

Потом была Кубань, — Вальтер похлопал себя по левому плечу, указывая на Кубанский почетный щит, — бои за Крым. Да что я тебе рассказываю, ты сам все это видел и прошел…

Вальтер Бюрен уже порядком захмелел, и Мартин побоялся, что еще немного, и он запоет марш горных охотников.

— Пора возвращаться, Вальтер.

Элианий сидел в своем таблинуме и просматривал счета. Он пришел к окончательному выводу: его нынешнее финансовое положение не позволяет далее содержать фонтан в атриуме. Дополнительный расход воды, тратившейся на роскошество жилища, облагался значительным налогом. Придется сегодня же перекрыть трубу и поставить об этом в известность городского эдила.

В дверях появился запыхавшийся Кратил.

— Войди. На тебе лица нет. Что случилось?

— Я только что был на Форуме, доминус, твое имя в списках!

— Ты сам видел?

— Новые списки еще не выставлены, — быстро заговорил раб. — Там есть один человек, его все знают — вольноотпущенник Филопемен, так вот он в своей мастерской, расположенной сразу за курией, переписывает имена с папируса на доску. Ее выносят ближе к полудню, но уже утром она, как правило, готова. Я много раз видел, как люди подходят к Филопемену, что-то шепчут на ухо и суют в руку золотой, а он в ответ кивает или качает отрицательно головой.

— Ну?

— Сегодня, доминус, у меня было плохое предчувствие. После твоего вчерашнего разговора с тираном я не спал всю ночь. Поэтому, увидев перепачканного краской Филопемена, толкающегося возле трибуны с рострами, я подошел к нему, сунул в руку золотой и назвал твое имя.

— Ну? Не тяни!

— Он кивнул утвердительно и при этом почесал левое ухо. Это значит — твой список черный.

— У него что, такая хорошая память?

— Никто никогда не жаловался на обман. Да и списки сейчас стали гораздо меньше.

Элианий положил на стол абак и задумался. Что дальше? Продолжать играть свою роль и бежать? А если послать их всех к чертям? Ладно, пока посмотрим…

— Доминус, прикажи собираться в дорогу. Времени мало, — напомнил Кратил.

— Погоди. Сначала все выслушай и запомни. Здесь тысяча денариев. — Элианий достал из ящика под столом увесистый кожаный мешок с серебряными монетами. — Возьмешь всех моих, одну служанку, которую выберет госпожа, и идите на Форум Женщин и детей спрячь в храме Весты: жрица Вирсавия наша дальняя родственница и очень добрая женщина. Она поможет. Сам же отправляйся на Бычий рынок. Там сними в одной из инсул-комнату где-нибудь в третьем этаже. Потом жди меня возле курии с простой одеждой вроде плаща вольноотпущенника.

— Уж не собираешься ли ты пойти на заседание, до-минус? Не делай этого! Для чего я узнал твое имя и заплатил писарю золотой? Тебя схватят на ступенях сената!

— Делай, как я сказал. Доска еще на выставлена, значит, список не опубликован. Сулла любит, чтобы осужденный им отсидел все заседание и даже выступил с речью. По-видимому, это доставляет ему особое удовольствие. Нам же это даст время, необходимое для сборов. Если я не явлюсь к началу, корнелии тут же бросятся на поиски. Да, вот еще что: найди голубую краску и нарисуй на наших воротах закрученный вправо гаммированный крест, который еще называют свастикой. Ты знаешь, о чем я говорю. Он на какое-то время собьет этих псов с толку и даст нам дополнительную фору.