Петер начал быстро просматривать ее дело. Сегодня оно было уже третье по счету, и он по какой-то причине не успел с ним ознакомиться заранее. Скоро он понял его суть — глухота Глухота, которой страдала Лилиан от рождения, вполне подпадала под закон о наследственных заболеваниях. Более того, она вместе с наследственной слепотой была в нем четко прописана наряду со слабоумием, шизофренией и десятком других душевных недугов.
История Лилиан была печальной. Это история любви молодого аристократа, вернувшегося с фронта инвалидом, и простой девушки, работавшей в военном госпитале сиделкой в палате тяжелораненых. Она не только выходила летчика, оставшегося без обеих ног, но вернула ему желание жить, а сама, как это иногда случается, полюбила его. Родители оберлейтенанта поначалу очень благосклонно относились к ней. Это был их единственный сын, и они видели, какое благотворное влияние оказывает на него глухая сиделка, как много времени она уделяет их Гюнтеру. Они не могли и помыслить, что между молодыми людьми такой разной социальной принадлежности может возникнуть взаимное чувство.
Между тем Лилиан умела читать по губам, а летчик за долгие месяцы лечения научился понимать многие ее Жесты. Когда он встал на протезы, она учила его ходить. Несмотря на глухоту, Лилиан обладала звонким голосом. Смеясь, она радовалась его успехам, а позже ему довелось узнать, что и плачет она так же, как все нормально слышащие люди.
В тот день, когда Гюнтер фон Крейпе объявил своим родителям, что намерен жениться на Лилиан Горн, в ее жизни началась черная полоса. Отношение к ней родителей летчика сразу переменилось. Мать Гюнтера, занимавшая значительный пост в Немецкой социальной службе, потребовала от сына отказаться от своего решения Она развернула активную деятельность, в том числе и в госпитале, где работала Лилиан. Прежде всего она обвинила девушку во всяких гнусностях, целью которых было влезть в их семью, а когда поняла, что желание сына неколебимо, написала заявление в Евгенический суд города Лейпцига, где и началась вся эта история.
Пускай ее сын женится, но детей от этого брака не будет! Она не желает внуков от Лилиан Горн.
Более того, мамаша фон Крейпе начала усиленно собирать компромат на всю родню Лилиан. Особенно она упирала на седьмой пункт «Десяти заповедей выбора супруга», разработанных фюрером для нации еще в тридцать четвертом году:
«При выборе своей жены всегда обращай внимание на предков! Ты роднишься не только со своей супругой, но также и со всеми ее предками. Достойные потомки могут быть только у достойных предков. Богатство ума и души в такой же степени наследуется, как цвет волос и глаз. Дурные черты передаются по наследству точно так же, как земля или имущество. Ничто в мире не может сравниться в своей ценности с семенем одаренного рода; дурное семя нельзя переделать в хорошее. Поэтому не женись и на хорошей девушке из плохой семьи».
Шестой пункт был также взят ею на вооружение:
«Являясь немцем, выбирай супругу только своей или родственной крови! Там, где подобное встречается с подобным, торжествует подлинная гармония… Чем более непохожи смешиваемые элементы, тем быстрее наступает разложение. Оберегай себя от такого разрушения. Подлинное счастье возникает только из гармоничной крови».
— А как насчет пятого пункта?! — кричал в ответ Гюнтер. — «Женись только по любви! Деньги — тлен и не дают долговечного счастья. Там, где нет божественной искры любви, не может быть ценного брака». Это ведь тоже слова Гитлера!
Лейпцигский евгенический суд под мощным напором Вильгельмины фон Крейпе и ее супруга, влиятельного промышленника и группенфюрера СА, удовлетворил их иск и рекомендовал стерилизацию. А поскольку закон запрещал браки между стерилизованными и нестерилизованными гражданами рейха (последние могли бы иметь детей, так нужных нации, но в случае таких браков лишались этой возможности), то дальнейший вопрос решался сам собой.
Но Гюнтер не отступился. Он подал апелляцию в Верховный суд, забрал свою невесту и уехал в Берлин. Напоследок он заявил матери, что, если они проиграют это дело, он сам пойдет на стерилизацию и все равно женится на Лилиан.
И вот он сидит позади нее, а испуганная Лилиан через сурдопереводчика отвечает на вопросы судей.
— Я не подпишу этого решения, — неожиданно заявил Петер председателю судейской коллегии, когда они уединились в совещательной комнате. — Это бесчеловечно — лишать женщину возможности иметь детей.
— Ты не имеешь права не подчиняться, Кристиан! — заорал на него старший имперский советник юстиции Айзенлор. — Сейчас не сороковой год, черт побери. На нас уже и так косо смотрят из Шенеберга из-за постоянных отлагательств и доследований. Подписывай вердикт!
— Нет.
— Почему?
— Ее родители не глухие. Значит, говорить о наследственной глухоте нет никаких оснований. Ее история — лишь несчастное стечение обстоятельств, которые, я уверен, никак не отразились на генном уровне. Это не наш случай, господин Айзенлор, и Лилиан вполне может иметь нормальных детей.
— Чего ты упрямишься, Кристиан? — перешел от крика к уговорам председатель коллегии. — Тебе-то что от всего этого? Ну, не будет у них своих детей, возьмут чужих. Из одной только Польши в рейх на онемечивание вывезли триста тысяч. И еще столько же планируется. Отборный материал со всеми нордическими признаками. Хватит и на эту пару.
Петер понимал, что в деле Лилиан Горн замешаны большие деньги отца Гюнтера. Это вызывало у него еще большее неприятие навязываемого решения.
— Господин Айзенлор, я напишу особое мнение в вердикте.
— Да ты пойми, что мы последняя инстанция! Кому прикажешь рассматривать твое особое мнение? Господу Богу, что ли?
— А вы поймите, что… — Петер не мог подобрать нужных слов и вдруг ляпнул: — У колченогого от рождения доктора Геббельса шестеро детей, да еще на стороне найдутся! И никому что-то не пришло в голову стерилизовать этого «тевтонского карлика»!..
Воцарилось молчание. Секретарь, заполнявший какие-то бумаги, испуганно поднял голову. Они с Айзенлором уставились на Петера, осмысливая произнесенные им слова.
— Вы что-то сказали? — вкрадчиво поинтересовался старший имперский советник.
Петер молчал. Потом он подошел к столу, поставил свой росчерк в бланке судебного решения и вышел из комнаты.
Этот случай мог иметь для него далеко идущие последствия. Соответствующая бумага, заверенная двумя свидетельскими подписями, была послана вверх по инстанции и легла на стол президента Народного суда. Петера вызвали в Шенеберг.
— Разогнать бы эту вашу говорильню, — мрачно глядя на молодого помощника судьи, проворчал Фрейслер.
В руках он держал донос на Петера. Его нисколько не раздражало высказывание этого молодого человека в адрес Геббельса. По своим обширным каналам он знал, что и за «бабельсбергским бычком» ведется тайное наблюдение гестапо, а значит, и он не из касты неприкасаемых. Да и сам по себе этот доктор философии, забравший в рейхе в свои руки столько несвойственных ему функций, что, куда ни кинь, везде нужно было согласование с ним или с его людьми, не внушал Роланду Фрейслеру никаких симпатий. Если фюрер был пуританином и на словах, и на деле, то этот «тевтонский сморчок», призывавший всю нацию к аскетизму, роскошествовал в своем имении в Шваненвердере, устраивая там го вечера, то балы, и при этом по многу раз просматривал им же запрещенные для немцев американские кинофильмы вроде «Серенады Солнечной долины».
— Чем вы там занимаетесь? По три дня переливаете из пустого в порожнее, рассматривая дело какого-нибудь шизофреника или морона, — продолжал ворчать президент. — Хочешь работать у меня? — вдруг спросил он. — Заниматься настоящими делами?
От неожиданности Петер смог лишь кивнуть.
— Решено. Только учти, в этих стенах, — Фрейслер обвел взглядом свой кабинет, — ничто не ценится так высоко, как преданность. Сначала — фюреру, потом — мне. Что касается остальных, — он помахал бумажкой, имея, вероятно, в виду «карлика», — то их мы рассматриваем через призму нужности фюреру. Сегодня ты гауляйтер или рейхсминистр, а завтра дерьмо собачье. Почему? Потому что у нас в рейхе расстояние от Капитолия до Тарпейской скалы еще меньше, чем в Риме.
