Билли могла надевать любые вещи. Получив в возрасте двадцати одного года неограниченный кредит, женщина с худшим вкусом и менее высокого роста могла бы стать посмешищем, но Билли никогда не одевалась чересчур нарядно. Привитое Лилиан чувство меры, а также врожденный вкус не позволяли ей допускать излишеств. Тем не менее на всех собраниях высшего общества она появлялась при полном параде. На обеде в Белом доме — в бледно-лиловом атласном платье от Диора и изумрудах, принадлежавших когда-то императрице Жозефине. В свои двадцать два года она затмила блеском всех. В двадцать три она и Эллис фотографировались верхом у себя на ранчо: на Билли были надеты гладкие брюки для верховой езды, хлопчатобумажная рубашка с открытым воротом и сапоги, но через две недели на презентацию новой коллекции Ива Сен-Лорана она надела лучший костюм из его прошлогодней коллекции, и Эллис, ставший завзятым парижанином, нашептывал ей номера платьев, которые, по его мнению, ей следовало заказать. Люди, сведущие в мире моды, при виде этой пары вспоминали презентацию весенней коллекции с черными галстуками Жака Фата в 1949 году, когда последний Али Хан, сидя рядом с юной блистательной Ритой Хейворт, повелевал: «Белое — к твоим рубинам, черное — к твоим алмазам, бледно-зеленое — к твоим изумрудам».
У Билли тоже был целый набор великолепных драгоценностей, но больше всего она любила ни с чем не сравнимые «Кимберлийские близнецы», сережки с идеально подобранными бриллиантами в одиннадцать карат, которые Гарри Уинстон считал лучшими камнями из проданных им когда-то. Пренебрегая условностями, она носила их утром, днем и вечером, и никогда серьги не выглядели не к месту. На двадцать третьем году жизни Билли израсходовала на одежду, не считая мехов и драгоценностей, более трехсот тысяч долларов. Значительная часть денег тратилась в Нью-Йорке, потому что Билли, идеально вписываясь в восьмой размер американской одежды, не хотела тратить время в Париже на многочисленные примерки, отрывавшие ее от Эллиса и прогулок по городу. В возрасте двадцати трех она впервые появилась в списке людей, одетых лучше всех.
Вскоре после возвращения в Нью-Йорк Айкхорны сняли и переоборудовали целый этаж в башне отеля «Шерри Нидерланд» на Пятой авеню и поселились там. Из окон город распахивался на все четыре стороны, а под окнами, словно зеленая река, раскинулся Центральный парк. Эллис Айкхорн владел более чем половиной акций во многих компаниях, расположенных в основном на Манхэттене. Поскольку компания «Айкхорн Энтерпрайзиз» принадлежала государству, Эллис идеально подобрал самый компетентный совет директоров и исполнителей, чтобы они могли вести дела и после его смерти. Всем им принадлежало достаточное количество акций, чтобы они оставались преданными партнерами. Отныне он знал, что может позволить себе все больше и больше времени тратить на дальние путешествия с Билли. Когда Билли было двадцать четыре, они купили виллу в Сан-Феррате, где легендарные сады и травянистые террасы спускались к Средиземному морю, как на картинах Матисса. Для поездок в Лондон, где Эллису приходилось проводить часть дня на деловых совещаниях, а Билли подбирать серебряные вещи для своей коллекции — она увлекалась серебром времен короля Георга и королевы Анны, — они сняли постоянный номер из шести комнат в «Клэридже». На берегу затерянной в скалах барбадосской бухты они купили скрытый от посторонних глаз дом и часто летали туда на выходные. Они много путешествовали по Востоку, но из всех своих жилищ больше всего любили поместье в долине Нала, где могли любоваться виноградниками, смотреть, как наливается лоза для их «Шато Силверадо», — идиллические пасторальные, умиротворявшие душу пейзажи Прованса.
Когда Билли и Эллис приезжали в Нью-Йорк, к ним на не-дельку-другую непременно наезжала тетя Корнелия, овдовевшая вскоре после свадьбы Билли. Корнелия и Эллис стали добрыми друзьями, и он не меньше, чем Билли, горевал, когда через три года после их свадьбы Корнелия внезапно скончалась. Корнелия, которая не знала, что такое плохое здоровье, умерла в одночасье от первого и единственного в своей жизни сердечного приступа, умерла, как и мечтала, — без суматохи, мгновенно и спокойно, даже не потревожив прислугу. Все годы замужества Билли не хотелось возвращаться в Бостон, город, полный болезненных для нее воспоминаний, однако им с Эллисом пришлось поехать туда на похороны Корнелии.
Они остановились в славном отеле «Риц-Карлтон», напоминавшем хорошо пожившего родственника из роскошного семейства других отелей «Риц», ставшего привычным пристанищем для четы Айкхорн, знавшей и лиссабонский, и мадридский, и лучший из всех парижский «Риц». Но в бостонском отеле селилась душа «Риц», невзирая на слегка припорошенный пылью колорит города.
Перед тем как отправиться в церковь в Честнат-Хилл, где должно было состояться отпевание и тете Корнелии предстояло быть похороненной подле дяди Джорджа, Билли в последний раз взглянула в зеркало. Она надела спокойное платье от Живанши, черное шерстяное пальто и черную шляпу, которые заказала, позвонив Адольфо, как только узнала от кузины Лайзы о смерти Корнелии. Эллис смотрел, как она снимает бриллианты и кладет их в сумочку.
— Ты не наденешь их, Уилхелмина? — спросил он.
— Это Бостон, Эллис. Здесь они будут выглядеть неуместно.
— Корнелия всегда говорила, что ты единственная из всех женщин, на которой эти сережки будут смотреться естественно даже в ванне. Стыдно перед ней!
— Я забыла, дорогой, она действительно так говорила. И почему, в конце концов, я так волнуюсь в этом Бостоне? Бедная тетя Корнелия! Она потратила столько лет, пытаясь превратить гадкого утенка в лебедя. Ты прав, я должна оказать ей честь. Ей бы это понравилось. — Билли снова надела сережки, и они сверкнули в зеркале не по-похоронному веселым отблеском зимнего солнца. Она тихо произнесла: — Необычайно вульгарно для церкви, особенно для сельской. Интересно, хватит у кого-нибудь наглости сказать мне об этом?
Если кто-то и подумал подобное, на поминках, уртроенных по-бостонски в гостиной огромного дома в Уэллсли-Фармз, принадлежавшего одной из сестер Корнелии, он не посмел произнести это вслух. Как всегда после похорон, все выпили, кто много, кто чуть больше обычного, и положенный в первые полчаса вежливый обмен приветствиями довольно скоро перешел в удивительно задушевную беседу. Билли обнаружила, что они с Эллисом оказались в группе родственников, искренне и открыто обрадованных возможностью возобновить старое знакомство с ней, а некоторые попытались даже заявить о близкой дружбе, которой на самом деле никогда не было. Она готовилась к расспросам вроде: «А что это за имя — Айкхорн? Никогда не слышала ничего подобного. Откуда он родом, милочка? Как девичья фамилия его матери?» Но таких вопросов она не услышала.
— Что-то я не понимаю, Эллис, — сказала она, когда они вернулись в отель. — Я почему-то считала, что они будут вежливы со мной, но надменны с тобой. Однако дядюшки общались с тобой так, будто ты здесь родился, а тетушки и кузины так и вились вокруг меня. Даже отец, уже много лет беседующий только с микробами и вирусами, говорил с тобой, я бы сказала, оживленно. Я никогда в жизни не видела его таким. Если бы они не были бостонцами и я бы их хуже знала, я бы подумала, что они все испытали потрясение от твоих денег.
Нет, подумал Эллис, деньги сами по себе не могут произвести такой эффект, если только они не даруются от имени Эллиса и Уилхелмины Уинтроп Айкхорн больницам, исследовательским центрам, университетам и музеям Бостона. Он был рад, что потихоньку пожертвовал столько средств различным благотворительным организациям Бостона, помня, что когда-нибудь Билли вернется сюда.
Его стремление защитить свою жену проявлялось в каждой мелочи их совместной жизни. Год за годом Билли жила в волшебном мире, забыв о мелких неприятностях обычной жизни, и настолько привыкла к тому, что каждое ее желание исполняется, что незаметно для себя самой и Эллиса постепенно, мягко, но непререкаемо становилась деспотичной. Она довольно быстро забыла, что когда-то у нее был зонтик, так как в ее распоряжении круглые сутки находился лимузин с шофером. Промокшие ноги стали чем-то таким же нереальным, как постельное белье, которое не меняют ежедневно. Комната, сплошь не уставленная цветами, была столь же чужда Билли, как и мысль о том, чтобы самой наполнять себе ванну. Переезжая из дома в дом, Айкхорны в дополнение к уже имевшейся там прислуге привозили с собой шеф-повара, личную горничную Билли и экономку. Шеф-повар, в совершенстве знакомый с их вкусами, предоставлял Билли на утверждение ежедневное меню, а горничная — по совместительству услуги и массажистки и парикмахера. Билли становилась все избалованнее — лишь несколько сот женщин на земле могли бы заметить это за собой. Развращенность, порождаемая удобствами, как бы терпимо и вежливо ни относились к ее проявлениям окружающие, неуловимым образом меняет характер женщины, и жажда власти становится для нее так же естественна, как и обыкновенная жажда.
