Ни один человек из тех, кто читал в газетах и журналах многочисленные статьи об Айкхорнах, не догадывался, что, хотя Билли и Эллис с виду принадлежат к привилегированному светскому обществу, они тем не менее остаются от него в стороне, никогда по-настоящему не сливаясь с ним. Они создали для себя собственный мир, и контакты с другими людьми стали не только ненужными, но и невозможными. Они никогда не относили себя к какой-то определенной компании, кругу, обществу, группе, прослойке. Хотя они часто устраивали приемы и ходили в гости, их единственными близкими друзьями были Джессика Торп Страусе и ее муж. Если им приходилось проводить время с коллегами Эллиса и их супругами, Билли чувствовала себя выбитой из колеи. Что она делает за одним столом с шестидесятилетними мужчинами и их женами, которые годятся ей в бабушки, когда за соседними столиками обедает молодежь, люди ее возраста? Не похожа ли она среди этих людей на чью-то дочь или внучку, оказавшуюся здесь только потому, что на этот вечер ей не назначили свидание? Но, оставшись друг с другом, они оба становились ровесниками, людьми без возраста, индивидуальностями, дружной командой отправившимися в путешествие. Когда Билли исполнилось двадцать семь, она в день рождения Эллиса с внезапным страхом осознала, что теперь он подпадает под категорию людей, облагодетельствованных правительственной программой медпомощи престарелым.

В кругу той прослойки ньюйоркцев, парижан и лондонцев, что фотографируются в поместье принцессы Дианы, в Марбел-ле, на скачках в Аскоте или на бродвейских премьерах, Билли чувствовала себя гораздо свободней. Среди светских дам средних лет попадалось много молодых женщин. В определенных кругах светского общества к наследницам относятся с не меньшим вниманием, чем к женщинам с положением, ибо, к примеру, принцесса Монако Каролина и принцесса Ясмин-Хан вступили в свои права в результате известных печальных событий, еще будучи подростками. На этой ярмарке тщеславия и роскоши Билли Айкхорн и Эллиса Айкхорна считали прелестной и загадочной парой, потому что они никогда не позволяли дирижерам кружения светской жизни классифицировать их, навесить ярлык и в определенном смысле присвоить их. Проходящий перед ними спектакль забавлял и развлекал их, но ни тот, ни другой не принимали его всерьез. Словно в день, когда они решили пожениться, они тем самым заключили молчаливое соглашение о том, что не позволят никаким условностям, амбициям и соображениям о положении в обществе затронуть их обоих.

В декабре 1970 года, когда Эллису Айкхорну было шестьдесят шесть, а Билли едва исполнилось двадцать восемь, его постиг первый удар, не очень сильный. В течение десяти дней казалось, что Эллис быстро поправляется, но второй, более серьезный инсульт навсегда уничтожил надежду на выздоровление.

— Его мозг действует, но нельзя сказать, насколько активно, — сказал Билли Дэн Дормен. — Поражено левое полушарие. Хуже всего то, что в левом полушарии расположены речевые центры. Он лишился речи и не может владеть правой стороной тела, двигать правыми конечностями. — Он взглянул на Билли, неподвижно сидевшую перед ним, увидел ее крепкую белую шею, и ему показалось, что он только что приставил нож к этой гладкой нежной коже. Он понял, что сейчас, пока она в шоке, он должен объяснить, насколько плохо обстоят дела.

— Он сможет… общаться с вами с помощью левой руки, Билли, но я не знаю, сколько у него осталось сил. Сейчас он должен лежать в постели, но через несколько недель, если ничего не случится, он сможет сидеть в инвалидной коляске с относительным комфортом для себя. Я приставил к нему трех санитаров, они дежурят круглые сутки. И Эллис будет нуждаться в них до конца жизни. Мы уже начали курс физиотерапии, чтобы поддержать функционирование левой стороны тела Эллиса.

Билли молча кивнула, ее руки сгибали и разгибали скрепку для бумаг, с которой она, казалось, не могла расстаться.

— Билли, больше всего меня заботит, что здесь, в Нью-Йорке, Эллис может стать очень беспокойным, не исключено, что разовьется клаустрофобия. Как только он начнет передвигаться в коляске, вам следует переехать туда, где он сможет находиться на открытом воздухе и его можно будет перевозить с места на место, чтобы он чувствовал близость с природой, видел, как растет трава.

Билли вспомнился старик, которого она встречала на улицах Нью-Йорка: слуга вез его в коляске в Центральный парк, хилые колени сидевшего были накрыты толстым одеялом; старика одевали в дорогие пальто, укутывали кашемировой шалью, но глаза его были пусты.

— Куда нам следует переехать? — тихо спросила она.

— В Сан-Диего лучший климат в Соединенных Штатах, — ответил Дэн, — но там вы умрете со скуки. Вы не должны загонять себя в угол, полагая, что обязаны целыми днями до конца его жизни сидеть при нем. Он возненавидит вас куда больше, чем вы его. Вы слышите меня, Билли? Это будет верхом жестокости, а ведь он не сможет поделиться с вами тем, что у него на душе.

Билли кивнула. Она слышала его слова, понимала, что он прав, но это казалось сейчас несущественным.

— Я понимаю, Дэн.

— Я думаю, вам лучше переехать в Лос-Анджелес. Там вы познакомитесь с множеством людей. Но вам нужно поселиться выше зоны смога. Эллис в таком состоянии не сможет выносить смог, у него действует только одно легкое. Подыщите дом высоко в Бель-Эйр, я буду навещать вас по крайней мере раз в месяц. Врачи там превосходные. Я порекомендую вас лучшему из них. Само собой разумеется, я поеду с вами, чтобы помочь ему устроиться.

Доктор Дормен не мог спокойно смотреть на Билли, сидевшую молча, с прямой спиной, словно королева, и потерянную, как дитя. Для них обоих было бы лучше, если бы Эллис умер сразу. С того самого дня, как Дэн узнал об их свадьбе, он опасался чего-то подобного. Он допускал, что у Эллиса тоже были свои страхи. Только этим могла объясняться та широта, с которой они жили, ибо Дэн Дормен знал, что его старый друг прежде никогда не отличался широтой. И необычная для Эллиса решимость отдаться жизни тоже обернулась отчаянием. Айкхорн ринулся в мир, которым доселе пренебрегал, словно зажил для того, чтобы дать Билли насладиться жизнью, пока у него есть силы.

— Вы уверены, что нам не стоит поселиться в нашем доме в Силверадо, Дэн? Эллису понравилось бы там намного больше, чем в незнакомом месте.

— Нет, не советую. Выезжайте туда в период сбора урожая, как хотите часто, но вы должны как можно больше времени проводить вблизи от крупного медицинского центра.

— Завтра я отправлю Линди покупать дом. К тому времени, как Эллиса можно будет перевозить, она все подготовит.

— Я думаю, вы сможете начать паковать вещи в середине января, — сказал Дормен, поднимаясь, чтобы удалиться.

Провожая его до двери, Билли угадала в его голосе острое сочувствие, которое он пытался скрыть за сухостью слов. Он знал Эллиса лучше всех на свете после самого себя. Однако в своей профессиональной ипостаси он обязан был оставаться сухарем, чтобы иметь дело только с фактами, оказывать поддержку, а не печальное сочувствие. Она почувствовала, что должна ободрить его, несмотря на то что в их положении нет ничего утешительного. Когда Дэн надел пальто, она положила руки ему на плечи и взглянула на него сверху вниз со слабой улыбкой, впервые улыбнувшись после того, как с Эллисом случился второй удар:

— Знаете, что я сделаю завтра, Дэн? Пойду куплю кое-что из одежды. Мне совершенно нечего надеть в Калифорнии.

Среди милых ее сердцу памятных вещичек Вэлентайн больше всего любила одну: то была даже не семейная фотография, а всего лишь пожелтевшая газетная вырезка, один из сотен снимков, сделанных 24 августа 1944 года, в день, когда армия союзников освободила Париж. Улыбающиеся, поднявшие руки в знак приветствия американские солдаты, стоя на танках, победно въезжают на Елисейские Поля, а обезумевшие от радости француженки с букетами цветов лезут на броню, целуют ликующих, долгожданных победителей, обнимают всех подряд, без разбору. Одним из этих солдат, но не на хранимом ею снимке, а потерявшемся где-то там, в блистающей круговерти того легендарного парада, был и ее отец, Кевин О'Нил, а среди тех женщин, веселившихся со слезами на глазах, была ее мать, Элен Майо.