Должны ли те, кто не желает подражать нравам нашей соседки Франции (и ее якобы первейшего среди королей), и те, кто не выносит испанцев (а его король по величине владений едва ли не превзошел великого императора турок), — должны ли мы, спрашиваю я, предаваться пагубным привычкам дикарей-индейцев, испанских рабов, чуждых нашему миру и заветам Господа? Почему бы иначе нам не ходить голыми, как ходят они? Почему бы не наряжаться в стекляшки, перья и прочие безделицы и не отказаться от золота и драгоценных камней, как они? И почему бы, в конце концов, не отринуть Господа и не начать поклоняться дьяволу, как они?

…И вовсе не только из соображений благоприличия и чистоты за столом, каковой есть средоточие приличий, чистоты и скромности, люди не должны набивать табаком трубки и выдыхать клубы табачного дыма, заставляя окружающих вдыхать сей вонючий дым, который проникает в блюда и отравляет воздух, из-за чего многие не желают долее пребывать в таком помещении…

Привычка, омерзительная глазу, ненавистная обонянию, вредная для разума, опасная для дыхания… И черный вонючий табачный дым разве не напоминает нам дым стигийский, что поднимается из бездонной пучины?

Одна из самых знаменитых литературных встреч в истории — та, что состоялась между выдающимся драматургом Беном Джонсоном и шотландским поэтом-отшельником Уильямом Драммондом. Страдавший от лишнего веса и чрезмерно самоуверенный Джонсон отправился в Шотландию пешком из Лондона летом 1618 года и, по всей вероятности, достиг замка Готорнден, где жил Драммонд, ближе к Рождеству. Причина этого его поступка неизвестна; впрочем, предполагают, что Джонсона отправил в путь король, будто бы поручивший ему составить описание Шотландии. С Драммондом он провел несколько дней, и поэт вел дневник этих встреч. Джонсон отличался весьма саркастическим взглядом на мир и не щадил никого из великих литераторов той эпохи; досталось и молодому хозяину Готорндена: «Он сказал мне, что слишком добр и доверчив и что зачастую скромность делает из человека глупца», — так записал Драммонд в дневнике.

1. Он имел намерение сочинить эпическую поэму под названием «Герология», о достопримечательностях сей страны, прославленных по всему свету, и хотел бы посвятить ее сей стране, а текст представить в двустишиях, ибо презирает все прочие строфы.

2. Он посоветовал мне читать Квинтиллиана (каковой, сказал он, выявит все недостатки моих стихов, как если бы был живым слушателем), а еще Горация, Плиния Секунда, Тацита, Ювенала и Марциала, чьи эпиграммы он самолично перевел на английский язык.

3. Его суждение об английских поэтах таково: Сидни заставляет всех говорить так, как говорит сам. Строфы Спенсера его не радуют, как и предмет его сочинений, о чем он подробно написал сэру Уолтеру Рэли… Стихи Донна мирские и полны богохульств, и он как-то посоветовал мистеру Донну писать о Деве Марии, на что тот ответил, что восхваляет образ женщины, а не кого-то конкретного. Донна еще, за то, что не соблюдает размер, следовало бы повесить. Рядом с самим собой как сочинителем масок он ставит лишь Флетчера и Чапмена. Шекспиру надо бы подучиться…

6. О моих стихах он сказал, что они хороши, особенно «Эпитафия принцу», разве что в них чересчур ощущается школьное прилежание, а это не в духе времени; ведь школьник при обучении подражает греческим и латинским поэтам, а потом должен взрослеть; но что он бы сам с удовольствием написал такое стихотворение, как мой «Пир».

7. Он считает Джон Донна первейшим в мире поэтом в некоторых отношениях; его стих «Странствия души» он выучил наизусть; и говорит, что все свои лучшие стихи Донн написал до того, как ему исполнилось 23 года.

Через пятнадцать лет после того, как Тайный совет постановил сделать город чище, английский пуританин сэр Уильям Бреретон прибыл в Эдинбург — и нисколько не порадовался увиденному. Он приехал в город ближе к ночи «из-за бестолковости грума», а потому был вынужден «спешно и наобум искать ночлег», что может объяснить чрезмерную язвительность его записок. В остальном же неприглядная картина — во многом вина самого города, пренебрегавшего санитарией.

Город стоит на высокой скале, воздух здесь необыкновенно чистый, и жить тут было бы весьма полезно для здоровья, когда бы его жители не были самыми грязными, омерзительными и нечистоплотными людьми на свете. Я не мог войти в дом без того, чтобы не зажать нос; грязное все — дома, комнаты, посуда, белье, еда… Впрочем, это относится прежде всего к простому люду; те, кто занимает высокое положение, чистоплотны, образованны и отважны. Улица же, по которой вполне можно судить обо всем городе, всегда запружена людьми, потому что на ней находится рынок, и только тут встречаются джентльмены и купцы, а прогуливаться они предпочитают по сухому, хотя здесь весьма часты дожди. При известном желании тут можно отыскать карету; как правило, это кареты знатных господ и дам или епископов…

Нечистоплотность этих людей такова, что одно воспоминание о ней вызывает у меня тошноту, пусть мне в жизни нередко доводилось сталкиваться с подобным: в домах и на кухнях стоит жуткая вонь, да столь крепкая, что ее чувствуешь, едва подойдя к дому; даже моя лошадь частенько воротила морду, и, когда бы я ни заходил в отведенные мне покои в Эдинбурге или ни выходил наружу, я тут же зажимал нос или поспешно нюхал полынь или какое иное пахучее растение.

Свою посуду, я уверен, они никогда не моют, будучи уверенным, что грязь отпадет сама собой; лишь изредка они протирают ее грязными тряпками, каковые окунают в жирную и омерзительную на вид воду. Кувшины, в которых подают воду и вино, настолько грязны, что не хочется даже прикасаться к тому, что из них наливают. Постельное белье тоже дурное, его стирают ногами местные женщины: они кладут белье в широкие корыта с водой, подбирают юбки выше колен, ступают внутрь и принимаются месить бёлье ногами (а руками им словно запрещено его касаться), покуда оно, по их мнению, не отстирается, после чего белье, каковое выглядит, как наше, которое отправляют в стирку, выглядит все равно грязным и пахнет дымом, а также чем-то еще, и потому, когда я ложился спать, мне пришлось заткнуть и нос, и рот. Входя на кухню, видишь, как они разделывают мясо, вдыхаешь густую вонь, несравнимую даже с вонью от уборной, и этого вполне достаточно, чтобы есть напрочь расхотелось.

Принятие Национального ковенанта в 1637 году и «Торжественной лиги и ковенанта» в 1643 году — важнейшие события шотландской религиозной и политической истории. Когда король Карл I обязал шотландцев пользоваться Книгой общей молитвы, опасения относительно «англиканизации» Шотландии получили фактическое подтверждение. Это заставило в 1637 году принять новую версию ковенанта 1581 года, из которой следовало, что шотландская церковь отвергает божественное право королей и не потерпит в своем вероучении и культе ни намека на «папскую ересь». По оценкам, ковенант 1637 года подписали более 300 000 человек. Когда их объявили бунтовщиками, ковенантеры стали устраивать службы на свежем воздухе, выставляя часовых, чтобы те высматривали солдат короля. Джон Ливингстон, ревностный ковенантер, страдавший за свои убеждения до конца дней, воевал в составе шотландской армии в ходе гражданской войны в Англии и Ирландии. Он также входил в посольство, которое отправилось в Голландию к Карлу II для переговоров в 1649 году. Поскольку пресвитерианство получило легальный статус лишь в 1690 году, умер он в изгнании, на чужбине. В приведенном ниже отрывке описывается полное опасностей путешествие Ливингстона в Лондон и отношение к ковенанту в самой Шотландии.