Зазвонили колокола, двери распахнулись, и люди начали заполнять церковь. Робертсон увидел возможность бежать, внезапно перескочил через скамью и кинулся в проход, который вел к двери в Парламентский переулок; никто не успел его перехватить, и он исчез; сделать это было тем проще, что всеобщее внимание было приковано к Уилсону, который попытался последовать примеру товарища, однако был схвачен ими, но сопротивлялся долго, так что когда двое стражников наконец побежали за Робертсоном, было уже поздно. Говорили, что Уилсон нарочно схватился со стражниками, чтобы его товарищ успел ускользнуть. Возможно, так и было, однако он явно был не прочь сбежать сам, поскольку я видел, как он поставил ногу на скамью, собираясь прыгнуть, и тут солдаты потянули его назад. Уилсона немедленно вывели из церкви, а о Робертсоне, который проскочил переулок и выбежал на Коугейт, не было с тех пор ничего слышно, покуда он не объявился в Голландии. Это событие вызвало переполох и изрядное сочувствие публики к бедняге, не сумевшему сбежать; вдобавок из них двоих он был приятнее на вид; возможно, это как-то сказалось на последующих событиях, ибо, когда Уилсона несколько недель спустя собрались казнить, пошли слухи о восстании, и городской совет распорядился выставить у места казни городскую стражу.

Был некий капитан Портеус, который за безупречную службу в армии получил пенсию, а позднее согласился за половину этой суммы возглавить городскую стражу. Этот человек, весьма сведущий и искусный во многом, особенно в гольфе и в поведении, подобающем джентльмену, был принят в общество тех, кто превосходил его знатностью, что преисполнило его высокомерием и усугубило природную раздражительность, так что в Эдинбурге его сильно боялись и ненавидели. Когда настал день казни, слухи о восстании усилились; провост и магистраты (сами по себе не слишком крепкие умом) сочли, что стоит вызвать к месту три или четыре отряда пехотного полка, каковой стоял на Кэнонгейт, и расположить их на Лоунмаркет, улице, которая вела от Толбут к Грассмаркет, дабы напугать толпу. Портеус, разъяренный, как говорили тем, что ему выказали недоверие (дескать, его стража не способна справиться сама), и подогревший свой гнев вином — как было заведено, он обедал между часом и двумя часами дня, — окончательно вышел из себя, когда мимо них с осужденным промаршировали по улице три отряда пехоты.

Окна дома мистера Бейли выходили на северную сторону Грассмаркет, так что его ученики, и я в том числе, сидевшие на втором этаже, в семидесяти или восьмидесяти ярдах от места казни, все отлично видели; надо признать, я заранее испытывал отвращение, поскольку уже видел казнь в Дамфрисе… и она меня потрясла. Мы расположились у окон, некоторые потом передумали и ушли на лестницу, где окошко было на два фута ниже нашего. На улице, длинной и широкой, собралась огромная толпа. Церемония шла, как ей положено, а Уилсон держался так, как обычно держится человек в его положении. Не было и намека на попытку спасти его, но вскоре после того, как палач исполнил свой долг, на него кто-то напал, как часто случается, и какие-то мерзавцы принялись кидаться камнями и грязью. Но никто не пытался прорваться через цепь стражников и освободить осужденного. В целом, степень насилия вполне соответствовала той, каковая обычно сопровождает подобные действа. Портеус, однако, разгоряченный вином и завистью, приказал страже стрелять, а мушкеты их были заряжены дробью; когда же солдаты попытались отказаться, он жестом велел им не спорить, и лицо его сделалось поистине устрашающим. Они подчинились и выстрелили; но, желая причинить горожанам как можно меньший урон, многие из них задрали стволы, вследствие чего были ранены многие из тех, кто наблюдал из окон; а один наш соученик погиб на месте у лестничного окна, пораженный в голову… Мы видели, как мужчины и женщины попадали на мостовую, решили сперва, что это они от страха и от того, что все вмиг бросились бежать и толкали друг друга. Но когда толпа рассеялась, мы увидели, что остались лежать убитые и раненые, так что сомнений в случившемся у нас не осталось. Говорят, погибли восемь или девять человек, вдвое больше получили ранения, но точное число так и не установили.

Это беспричинное зверство разъярило людей до крайности, и степень их гнева и горя была очевидна по тому настроению, каковое овладело горожанами. Наш наставник сказал, что предпочел бы развести нас по домам, но не смеет выйти на улицу, чтобы выяснить, безопасно ли это. Я вызвался сходить на разведку, благополучно вышел и вернулся и сообщил, что мы вполне можем добраться до нашего дома на Лоунмаркет…

Завершение этого дела было следующее: Портеуса осудили и приговорили к повешению, но благодаря вмешательству нескольких судей он получил королевское помилование. Магистраты, которые в этом случае, как и в предыдущем, не проявили предусмотрительности, приказали переправить его в замок, где он был бы в безопасности. Но нашлись люди, отважные и никому не ведомые, которые устроили заговор, чтобы сорвать сей план: они ворвались в тюрьму ночью накануне назначенного дня казни и произвести-самосуд. Это произошло ночью, между восемью вечера и двумя часами утра, и все было устроено столь ловко и хитроумно, что они не встретили ни малейшего сопротивления, хотя на Кэнонгейт стояли пять отрядов пехотного полка.

Якобитское восстание 1745 года, которое возглавил Младший Претендент, он же Красавец Принц Чарли, началось весьма успешно. Одним из важнейших его этапов стала битва при Престонпэнсе, когда было разгромлено войско генерала Коупа. Александр Карлайл записался в ополчение и принимал участие в безуспешных попытках горожан защитить Эдинбург от приближавшихся мятежников. Ополченцы не представляли собой угрозы. Их конный отряд обратился в бегство, приняв крики своего товарища, провалившегося в угольную яму, за шум наступающего врага: «Он кричал так громко, что люди, уже двое суток пребывавшие в панике, попросту ускакали прочь». Накануне подхода якобитов эдинбургское ополчение встало лагерем у Престонпэнса в ожидании битвы, а Карлайл заночевал в доме своего отца в этом городке, предвкушая завтрашний день.

Я велел служанке разбудить меня, когда начнется сражение, и мгновенно погрузился в глубокий сон. Будить меня не пришлось, пусть служанка и не прозевала нужный миг, ибо проснулся я от пушечного выстрела и сразу же принялся одеваться; поскольку у меня не было ни ремня, ни перевязи, одевание не отняло много времени, и я поспешил к отцу… Отец встал еще до рассвета и ушел в церковь. Пока я беседовал с матушкой, он вернулся и сообщил то, о чем я уже догадался — что мы наголову разбиты. Я выбежал в сад, в юго-восточном углу которого имелось возвышение, откуда открывался вид на поле, где и разворачивалось сражение. Даже спустя всего десять или пятнадцать минут после первого выстрела поле было усеяно бегущими людьми, а горцы их преследовали. Многие безнадежно сдавались, однако иные все еще пытались добраться до города. Преследователи, когда видели, что не могут кого-то догнать, попросту стреляли в спины, и я увидел, как двое бегущих упали. Вот показался офицер, в котором я узнал лорда Элко, и лицо его пугало и отвращало яростью, на нем написанной. Он приблизился ко мне и сурово спросил, где найти трактир, а я ответил ему со всем смирением, ничуть не сомневаясь, что, если ему не понравится мой тон, меня угостят пулей.

Бегущие тоже приближались, вместе с преследователями, их стоны и предсмертные вопли было не сравнить с завываниями женщин, которые оплакивали погибших; эти звуки подрывали мужество и лишали силы духа. Вскоре показался герцог Пертский со свитой и спросил, вполне дружелюбно, где дом мистера Чипа, куда приказали поместить раненых офицеров. Зная, что семейство покинуло сей дом, я подробно ответил на вопрос, стараясь не вызвать у собеседника раздражения или, паче того, гнева. Дом мистера Чипа находился совсем близко от того места, где я заночевал.