– Едем! То есть: марш!

И все ее послушались, как командира. И сержант ей не возражал. Вот так они тогда уехали. Уезжали не спеша, без лишней суеты, чтобы никто не мог подумать, будто это бегство. И вот что еще: никто из них тогда не оглядывался, даже когда громко кричал улан, а Бродовски ему отвечал, тоже криком.

– Пустякки, – объяснила Мадам, – не обращайте внимания. Они скоро помирятся.

И очень скоро эти крики и в самом деле прекратились. И отряд ехал дальше – спокойно и молча. И так они тогда отъехали уже довольно далеко, когда Гаспар, которого до этого не было ни слышно, ни видно, вдруг сказал:

– Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся!

– Вот этого? – с невинным видом спросил Чико.

И тотчас из его седельной сумы едва ли не сам собой выпорхнул гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой!

Все невольно остановились.

– Где ты взял этого… – начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал.

А Франц сказал:

– Давайте я разделю! Я умею делить на шестерых.

– Нет, хватит, ты делил в Смоленске! – строго отрезал Чико. – А теперь буду я. Так… Значит, так… Ага… Нет, – и, сокрушенно вздохнув, Чико протянул гуся Хосе. – Нет, лучше ты, а то я, боюсь, не выдержу и сделаю что-нибудь не так.

Хосе подумал… и передал гуся Гаспару.

И тот решил следующим образом:

– Сержант ведет нас вперед, и он, соответственно, получает правую ногу, потому что командир всегда прав. Мадам… Гм, да! Мне кажется, что вам, сударыня, с господином сержантом по пути. Но так как не вы его, а он вас конвоирует, то вам поэтому левую. А ты, Чико, как самый умный среди нас, оставшихся, получишь голову…

– Нет-нет! – не вытерпел Чико. – Здесь надо совершенно иначе!

Он схватил гуся, вырвал у него ноги и передал их Дювалю и Мадам со словами:

– Езжайте, господа, а мы тут уже сами разберемся.

Солдаты отстали, и долго еще было слышно, как божился Чико, ругался Хосе, обижался Франц и что-то тихо, но убедительно доказывал Гаспар. Потом они замолчали.

А Мадам, как она ни стеснялась, однако очень скоро съела свою долю и посмотрела на сержанта. Сержант тоже смотрел на нее. Долго и внимательно. Потом сказал:

– Извините, но мне было строжайшим образом приказано доставить вас в добром здравии, – и с этими словами он протянул Мадам правую и вовсе нетронутую гусиную ногу.

– А… вы? – дрогнувшим голосом спросила Мадам.

– А я, знаете ли, если долго не ем, то привыкаю, – просто, но твердо ответил сержант. – Это у меня с детства.

– Вы… это делаете потому, что… вам это тоже так приказано?

Сержант обиделся:

– Нет, я это делаю потому… потому… потому, что я так хочу! – А потом и вовсе не сдержался и сказал: – И если бы у меня была тысяча гусей и к тому времени я не ел уже тысячу дней… – но тут он опомнился и сконфуженно замолчал.

А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение.

В то время как метель мела без всякого смущения.

Но гусь, как известно, свинье не товарищ, гусь маленький. Ну а если его к тому же еще разделить на шестерых, то он и вовсе представится сущей безделицей. Вот почему к вечеру маленький отряд Дюваля вконец устал, замерз и проголодался. Да и чего уже говорить о людях, если к исходу дня даже привычные кавалерийские лошади, и те шатались от усталости. Порой солдаты видели вдали дорогу, а однажды они даже вышли к деревне… но всякий раз отряд поспешно ретировался, и опять понурые лошади едва плелись по бесконечной снежной равнине. Иногда встречались перелески. Или нужно было огибать овраги. Время от времени сержант сверялся с картой, хмурился и говорил:

– Еще немного, ребята, осталось немного, – и замолкал.

Потому что, если честно признаться, он был весьма растерян и не очень-то представлял, как ему быть дальше и куда вести отряд. Сержант, конечно, понимал, что им нужно скрытно пробраться к дороге, ведущей на Вильно, и там, скорей всего, они встретят кого-нибудь из своих. То есть, из Великой Армии. И тогда им, возможно, подскажут, где искать императора. Или, что крайне маловероятно, но чего только на войне не случается, думал сержант, или они вдруг возьмут да выйдут на самого императора. Сразу! А что! А почему бы и нет, думал дальше сержант. Ведь они, по отношению к другим частям Великой Армии, движутся достаточно быстро, с ними ведь нет ни обоза, ни раненых, ни обременительных московских трофеев (а чего только о них не болтают!) и поэтому, еще сильнее волнуясь, думал сержант, почему бы и нет?! И вот они настигают, точнее, находят его. И их там принимают. И он подает пакет – генералу Дюбуа, конечно, потому что император очень занят – и Дюбуа читает рапорт Оливьера, удовлетворенно кивает головой и говорит: прекрасно, прекрасно, ну и где же эта ваша…

И сержант нахмурился. Представлять, что будет дальше, почему-то совсем не хотелось. Сержант посмотрел на Мадам…

А вот Мадам на него не смотрела. И вообще тогда казалось, будто она ничего вокруг себя не видит, не замечает – до того у нее тогда был задумчивый, даже какой-то отрешенный вид. Она давно уже не то что сама не заговаривала с сержантом, но даже не отвечала на его какие бы то ни было вопросы, то есть даже самые простые. Поэтому сержант уже давно молчал. Да и вообще, после того, как они расстались с господином Бродовским и его кампанией, они только однажды и поговорили. Да и то тот разговор был не из самых приятных. И выглядело это вот как: съев и вторую гусиную ногу, Мадам некоторое время молчала, а после спросила:

– А почему это теперь, после стольких неожиданных событий, вы ни о чем меня не спрашиваете?

– Да потому что я и так уже многое понял, – ответил сержант.

– Ну а что именно? – тут же спросила Мадам.

– Да вот хотя бы то, – улыбаясь, ответил сержант, – что эти люди, которых мы только что встретили, вам очень хорошо знакомы. И давно!

– То есть так же, как вы Оливьеру? – спросила Мадам.

– Но при чем тут Оливьер?! – удивился сержант.

– А при чем Тильзит и карты? И пьяный казак? – с улыбкой спросила Мадам. И, не давая сержанту опомниться, воскликнула: – О, тайны, тайны! Кругом одни тайны! Всесильный Лабуле и никому не известный Дюваль – что между ними общего? То есть вот вам еще одна тайна! О, многое бы я дала, чтобы узнать, что здесь за тайна! Да, думаю, и Оливьер, он тоже бы не поскупился!

– Ну, положим, Оливьеру это ни к чему! – сердито возразил Дюваль. – Это ему и так давно известно!

– А что именно? – опять очень быстро спросила Мадам.

И тут сержант, наверное, опять очень сильно покраснел. По крайней мере, он тогда был просто вне себя от гнева! За свою глупость – и на себя же, конечно. Но, не желая радовать Мадам, он на этот раз уже ничего не сказал, а только особенно тщательно огладил усы и посмотрел вперед, на дорогу. А Мадам без всякой гордости, а просто так, как о само собой разумеющемся, сказала:

– Вот видите, сержант, я опять оказалась права. Я ведь уже однажды говорила, что жизнь порой предлагает нам такие обстоятельства, что после нам не только из них не выбраться, но и еще никому толком не объяснишь, как мы в них очутились. Не правда ли?

Сержант молчал.

– Значит, правда, – сказала Мадам. – Поэтому у я вот что вам на будущее предлагаю: давайте же не будем один другого мучить, то есть расспрашивать о прошлом. То есть отныне так и порешим: и вы молчок, и я. Договорились?

– Но…

– Договорились!

Вот и молчок с тех пор. Сержант украдкой вздохнул и так же украдкой посмотрел на Мадам. Мадам, ехавшая рядом с ним, едва держалась в седле от усталости. Темнело. Поднимался ветер, начиналась метель. Колючий снег летел прямо в лицо, а солдаты вроде бы опять начали всё больше и больше отставать. Сержант обернулся и велел им поторапливаться. Чико за всех пообещал, что приказание будет исполнено. Эти слова он прокричал, и даже отдал честь, как в доброе старое время. Но как только сержант отвернулся…