– А ведь, правда, похоже на волчьи глаза?

– Да, что-то в этом есть, – осторожно ответил сержант. – Но все же понимают, что это не так!

– Это для нас с вами не так! – обиделась Мадам. – А вот кое на кого другого это обычно производит очень даже сильное впечатление!

– На кого, например?

– Да хотя бы на Белую Пани! – насмешливо и в тоже время почему-то еще и с гордостью ответила Мадам. – Потому что это только по-вашему Белая Дама, а по-местному, по-настоящему, Белая Пани. И вот она, эта Белая Пани, боится таких волчьих фонарей и даже близко к ним не подходит. И для того, чтобы она не подходила, такие фонари и зажигают. Особенно в метель. Иначе говоря, Белую Даму – или Пани – здесь не ждут. Зато меня ждут, не дождутся! Н-но, Буцефал, не спи!

И Буцефал прибавил ходу. Однако Чико уже больше не отставал. Мало того – он даже опять заговорил:

– А я не понял! Мадам, вот вы тут упомянули про Белую Пани. Но если против нее развешивают волчьи фонари, то получается, что не только мы, но и местные жители тоже… ну, скажем, не очень-то ее жалуют. Так, что ли, да?

– Да, в общем, так, – согласилась Мадам.

– Ага… – и Чико еще больше успокоился. – Тогда еще: но если она, эта Белая Пани, боится волчьих фонарей, то тогда она должна бояться и просто волков! А их, мне кажется, в здешних лесах немало. Так как это понять?

– А так! – насмешливо ответила Мадам. – Просто волков Белая Пани, конечно, ничуть не боится. Мало того, просто волки ей служат, когда, например, нужно загнать кого-нибудь, чтобы потом… Ну, понимаете! А вот зато людей, которые на ночь превращаются в волков, то есть так называемых волколаков, Белая Пани весьма опасается. Но, повторяю, опасается, а не боится, потому что и с этими ужасными для нас отродьями она легко бы справилась. Со всеми… Кроме одного! Ведь тот один – это ее отец!

– Пан Волколак? Или Вервольф? – спросил сержант.

Мадам опять обиделась.

– Напрасно вы смеетесь! – очень серьезно сказала она. – Этой истории уже так много лет, нет, даже столетий, что и не представить! Но я, честно признаться, плохо ее знаю. Если хотите, Змицер вам все это расскажет подробнее. Тем более, что мы уже почти приехали. Так! Помогите мне сойти.

Сержант помог. Мадам сошла, передала ему поводья, властно сказала:

– Слушайте! Сейчас спустят собак!

И точно: вот они уже залаяли! А вот их уже спустили. Вот слышно, как они бегут. Их там, судя по лаю, было не меньше десятка. Чико невольно отступил на шаг. Зато Мадам, та, наоборот, пошла вперед и принялась выкрикивать что-то на местном наречии. И вот уже выскочившие из кромешной тьмы собаки подбежали к Мадам, окружили ее и застыли. Теперь они смотрели на сержанта, скалились.

– Порс! – крикнула Мадам.

Собаки молча убежали. Мадам сделала широкий приглашающий жест и сказала:

– Милости прошу, господа, в гости к Змицеру Дичке. А Дичка он потому, что совершенно дикий: живет в лесу и, как болтают злые языки, знается со всякой нечистью. Но вы не верьте этому. Пан Дичка хлебосолен и учтив. Идемте же!

И они двинулись дальше. Волчьи фонари быстро приближались. А вот уже там, впереди, в том черном и высоком доме, открылась дверь, вышли с огнем. И это, надо полагать, внизу, на первом, хлопском этаже, потому что вот уже и наверху, в окне второго этажа, появился огонь. Змицер, наверное, там, на втором, а внизу его подручные. Которые и будут принимать…

И так оно и было. Когда путники приблизились к дому, навстречу им вышли двое дюжих молодцов. Один из них был с факелом, а второй с наставленным охотничьим ружьем. Мадам что-то сказала молодцам, и те заулыбались, закивали. Потом они – Мадам и молодцы – что-то довольно кратко обсудили, после чего один из молодцов – тот, который был с факелом – взял Буцефала и повел его за дом, наверное, в конюшню.

– Вот мы и приехали, – сказала Мадам. – Ах, славно как! – и ловко выставила локоть.

Сержант тот локоть подхватил, и они двинулись к крыльцу. Крыльцо было крутое, скользкое. Или это сержант тогда так сильно волновался?

Но вот они взошли наверх…

И Мадам даже не успела постучать, как дверь уже открылась. В ней стоял невысокого роста поджарый старик. Но то был настоящий пан! Седой, конечно, и длинноусый. И на нем, конечно, был самый настоящий посполитый жупан и златотканый пояс, а за поясом, конечно, пистолет – тоже, конечно, не простой, а с инкрустацией. И сапоги богатые, турецкие. То есть вид у пана Змицера был весьма важный…

Однако при виде Мадам, да еще вместе с незнакомыми военными, пан Змицер явно растерялся! И он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать…

Но Мадам упредила его – и стала что-то быстро-быстро говорить, время от времени указывая то на сержанта, то на солдата, а то и вовсе энергично кивала куда-то просто в темноту, где, надо думать, по ее рассказу скрывались Оливьер и Ней и Бонапарт и все, кто хочешь, остальные… А потом Мадам вдруг резко замолчала. Почтенный Змицер утер лоб и громко сказал:

– О!

Мадам что-то спросила. Змицер согласно кивнул и отступил на шаг. Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:

– Почтенный Змицер говорит, что он безмерно рад встречать таких гостей как мы. А еще он просит прощения за то, что стол будет накрыт никак не ранее, чем через четверть часа. Простим?

– Простим.

– Тогда проходим, господа.

И они вошли в дом. В сенях было совсем темно. Зато сразу в двери направо было уже много света. Они, ведомые Мадам, вошли туда и осмотрелись. Там и вправду был камин, а нем жарко пылали дрова. А еще там был стол, накрытый толстой скатертью. И высокие мягкие кресла. И высокое чистое зеркало, правда, смотреться в него не хотелось… И стены были темные, мореные. А на стенах множество самых различных охотничьих трофеев – рога, еще рога, медвежьи и кабаньи головы. И был даже один двуручный меч – это уже в самом углу. Сержант нахмурился. Вот так, подумал он, живут! Хотя, тут же подумал он, всё правильно, то есть в каждом эскадроне свой ранжир. И свои фуражиры! И также свои…

Но тут Змицер, слегка поклонившись, что-то сказал на местном языке. Мадам перевела:

– К столу, васпане.

– Что? – не понял сержант.

– Вас приглашают сесть к столу.

Сержант и Чико сели. Мадам, оборотившись к Змицеру, распорядилась. Змицер послушно закивал и вышел. Мадам дважды прошлась туда-сюда, потом остановилась возле зеркала, тряхнула волосами… и нахмурилась. Сказала:

– Я сейчас, – и тоже вышла.

Когда сержант и Чико остались одни, Чико еще раз внимательно осмотрел каминную, потом тихо сказал:

– Возможно, я ошибся. Вроде чисто…

Сержант промолчал. Чико тоже больше ничего не говорил. Но он, это сразу чувствовалось, не был уже так насторожен, как с самого начала. Он, видно, понемногу привыкал к новой для него обстановке. Зато сержант наоборот – чем больше проходило времени, тем он чувствовал себя все более и более неловко. Особенно если смотрел в сторону зеркала. Или на свои руки. Или даже просто на шинель…

Но тут как раз вошел один из молодцов – и сразу все решилось. Шинели были приняты и убраны. А после тот же молодец провел их куда следует, и там была горячая вода и полотенца – каждому свое, – и помазок, и зеркальце, янтарный гребень, ножнички, и все остальное, о многом из чего уже давно забылось. Но зато с каким восторгом теперь вспоминалось! О-ля, думал сержант, бывает же такое! Вот уж действительно: сабля срезает всё подряд, а бритва – только прошлое! А сколько оказалось прошлого! Режешь, режешь и никак не вырежешь! Зато потом, опять придя в каминную, господа военные развернули кресла поудобнее, сели, вытянули ноги к огню и посмотрели один на другого уже совсем другими, летними глазами. И также потому:

– Вот так! – многозначительно сказал сержант. – А ты еще сомневался!

– Да, – согласился Чико, – грешен! Сомнения, как там же сказано, рождают скорбь. А здесь, я думаю, никогда не скорбят. Потому что так они, между прочим, живут каждый день! А вот мой дядя, граф…