Стало тихо. Так тихо, что даже было не по себе.

Вдруг Чико поднял голову и, помолчав, спросил:

– Он что, ее жених?

Сержант пожал плечами. Встал от стола, пошел готовиться ко сну. Мадам не выходила. Было тихо. Сержант, не раздеваясь, лег, закрыл глаза, представил свой последний эскадрон – тот, который он сдал перед Тильзитом, – построил их и начал проходить с проверкой. Обычно это очень помогало…

А вот тогда ему все равно не спалось. Потому что, думал он, нужно вставать – немедленно! – и пройти к ней, постучать, пусть даже разбудить, и рассказать ей о брате, что он не убит, а жив, и что он сейчас в Казани, раненый…

Ну а если это не ее брат, тут же думал сержант, тогда как? Кто это ему такое сказал, что сын пана Петра, пан Александр – это и есть ее брат? Да, этот Александр – местный дворянин, ушедший к русским. Но ведь таких теперь немало! А что его отец, пан Петр, был у Косцюшки, и был ранен, пленен, так таких тут еще больше! А Войцех кто такой? Разве Войцех говорил, что он ее жених? Да и разве бы жених, какой бы он ни был, вот так вот, не дождавшись, разве бы уехал? А Мадам, какой бы ни была капризной, разве к нему не вышла бы? Или, тут же думал сержант, всё так оно и есть – у них, в этой Литве и не Литве одновременно, где всё не так, всё перепутано и перемолото в мелкую снежную пыль! Вот это жернова, еще успел подумать он, вот это мельница! И тут – почти сразу – его самого закрутило, завертело… И он очень крепко заснул! А иначе и быть не могло после всего того, что с ним было в последних полгода – а после вдруг попасть в теплый дом, и выпить, и поесть, а после лечь…

Поэтому, когда сержант проснулся, было уже давно светло. Чико стоял над ним, тряс его за плечо и тихо приговаривал:

– Сержант! Сержант! Полиция! Тревога!

На слове «Тревога!» сержант сразу вскочил, сел на лаве и осмотрелся. Прямо перед ним, на столе, стояла миска с кашей. А рядом графинчик и стопочка. Над кашей поднимался пар. Сержант улыбнулся. Тогда Чико опять сказал:

– Полиция! – и со значением добавил: – Русская полиция! Это Сибирь! Скорее собираемся. Уходим!

– Полиция? – переспросил сержант. – Брось эти шуточки! «Полиция! Казаки!». Где Мадам?

– Ждет внизу. Она уже готова. – Тут Чико совсем рассердился, сказал: – Потому что мы уходим вместе с ней. Точнее, уезжаем. И я опять не шучу! Каша стынет, господин сержант! А в полиции кормить не будут! Уж я это знаю. Давайте, сержант, налегайте. Прекрасная каша!

Но сержант на кашу не смотрел – он уже обувался. Обувшись, он встал и спросил:

– А ты эту полицию видел?

– Так точно, – мрачно сказал Чико. – Они во дворе. В санях приехали. Такое воронье! Но вы не думайте, сержант, это не Войцех. А это те, у которых мы взяли гуся. Так мне Змицер сказал.

– Как Змицер? – удивился сержант. – Он же не знает французского!

– А мы с ним по-немецки, сержант. То есть нашли общий язык. И вообще, беда людей сближает. Вот, посмотрите, это от него. Дар, так сказать! – И Чико указал в угол, под зеркало.

Сержант повернулся в ту сторону…

И застыл, пораженный. Еще бы! Его шинели там уже не было! Кивера тоже. Вместо них на лаве лежал волчий полушубок – верх черный, ноское сукно – и бобровая шапка-магерка. Чико, стоявший за спиной, сердито хмыкнул и сказал:

– Очень приличные вещи, сержант. Дорогие. С моими не сравнить!

И действительно, дальше по лаве валялись овчинный кожух и овчинная шапка. Сержант взялся за ус и покрутил его. Чико опять заговорил:

– Змицер сказал, что иначе никак. Да это и так понятно. Иначе нас тут сразу арестуют и сразу отсюда в Сибирь.

– Сибирь! – сердито повторил сержант. После так же сердито спросил: – А саблю почему оставили? А пистолеты?!

На что Чико, ничуть не смутившись, ответил:

– А вам теперь совсем нельзя без сабли. Шляхтич без сабли – это хлоп. То есть, по-местному, крестьянин. Вот я, в бараньей шапке, буду хлоп. А вы, с саблей, – шляхтич, то есть дворянин. Мы были здесь в гостях, а теперь уезжаем. Вы уезжаете, сержант! А я при вас, я вроде как бы ваш слуга. Так учил Змицер.

– А Мадам?

– А про Мадам я не знаю, сержант, – честно признался Чико. – Я только видел, что она очень сердитая. И еще она им денег дала. Вот такую пачку! И они как-то сразу размякли. А вот нам этого нельзя. Одевайтесь скорее, сержант! А то, боюсь, Мадам обидится.

И Чико первым начал одеваться в местное, овчинное. Сержант поморщился и взял тот полушубок, который был предназначен ему, встряхнул его, задумался…

Чико сказал:

– А пуговки, сержант, из серебра! Франков по десять, может быть! Да и Мадам будет очень довольна.

Сержант, еще сильней поморщившись, надел этот проклятый полушубок, застегнул, взял бандальеру, перекинул, подтянул, саблю поправил и приладил пистолеты, а после взял шапку. Но надевать ее пока не стал, а молча повернулся к Чико. Тот осмотрел сержанта и кивнул. Тогда сержант прошелся к зеркалу, шапку надел, поправил… И застыл. Стоял, разглядывал себя – и словно не себя! Хоть и лицо такое же, такие же глаза, думал сержант… А вот усы уже как будто не такие, уже не топорщатся вверх, а повернулись вниз подковкой, как здесь у всех принято. Да и глаза такие, будто он очень крупно проигрался…

А что, подумал сержант, а ведь так оно и есть! Вот, если посчитать, проиграны: солдаты, лошадь, а теперь и вообще шинель и кивер! Даже мундира, хоть он и на нем, теперь не видно. Вот это проигрыш!..

– Сержант! – окликнул его Чико.

Сержант оглянулся. Солдат уже переоделся – он теперь был в кожухе и вислоухой шапке. И в кирасирских сапогах! Сержант мрачно сказал:

– Шпоры сними. Партизан!

Чико присел и стал возиться со шпорами. А сержант тем временем снова посмотрелся в зеркало…

И вдруг ему почудилось, что там, в зеркале, стоит совершенно незнакомый, чужой ему человек! Но самое ужасное, подумал сержант, что и он сам, теперь смотрящий в зеркало, – он ведь тоже чужой. А того Шарля Дюваля, которого матушка когда-то провожала на службу, нет и помине. Он как будто умер. А что, тут же подумал сержант, ведь ему так и было предсказано, что это его последняя кампания. Только чего теперь раскисать! В жизни всякое случается! Но, пока жив, ни на что обижаться нельзя. Поэтому сержант еще раз повернулся к Чико и сказал:

– Пойдем!

И они вместе вышли из каминной, прошли сени, вышли на крыльцо…

И там сержант опять остановился, потому что увидел Мадам. Мадам, очень сердитая на вид, сидела в маленьком возке, на козлах никого еще не было, и рядом с Мадам тоже было еще одно место. И Буцефал нетерпеливо потряхивал упряжью. Значит, заждался, подумал сержант…

Но тут услышал голоса, говорили на местном наречии, повернулся в ту сторону – и увидел Змицера, который что-то объяснял каким-то людям в одинаковых темных шинелях. Люди в шинелях на сержанта не смотрели, потому что все они стояли к нему спиной. И в этом стоянии было что-то неестественное.

– Скорей! – шепнул Чико и даже как будто подтолкнул сержанта в спину.

Они быстро спустились с крыльца, так же быстро подошли к возку. Мадам смотрела в сторону, стараясь выглядеть как можно равнодушнее. Но тоже – и очень сердито – шепнула:

– Скорей!

Сержант, пожав плечами, сел рядом с Мадам, приладил саблю, закрыл санный полог. И Чико сел – на место кучера, – взял вожжи и тихо сказал:

– Должен сразу вас предупредить, что я знаю только одну русскую кавалерийскую команду. Так что…

– Вот и хорошо! – сердито перебила его Мадам. – Одной вполне достаточно!

– Ну, я предупредил… – и Чико отвернулся, резко поднял вожжи, хлестнул Буцефала… и вдруг закричал:

– Ура! Ур-ра!

Буцефал рванул с места и яро понес! Трясло весьма порядочно, сзади кричали. Но Чико хлестал и хлестал! Скачка была просто бешеная!..

Но не более двух, может, трех сотен шагов, потому что у первой же развилки Чико ловко укоротил Буцефала и вопросительно посмотрел на Мадам. Мадам оглянулась. Никакой погони за ними, конечно же, не было. Тогда Мадам молча указала направо, и Чико так и повернул. Дальше поехали уже вполне пристойной рысью. Мадам молчала. И сержант молчал. Так продолжалось достаточно долго. Потом Мадам, по-прежнему не глядя на сержанта, вдруг заговорила очень серьезным, не терпящим возражением голосом: