Сержант громко хмыкнул. Все посмотрели на него. Сержанту стало неудобно, он сказал:

– Прошу прощения, Мадам! Но вы же сами только что говорили, что мужчины сами принимают решения. Так что уж позвольте дальше мне распоряжаться самому!

– Как вам будет угодно! – сердито сказала Мадам.

– Благодарю покорнейше! – в тон ей ответил сержант. И тотчас подумал: шпионка! русская! Вот не сойти мне прямо сейчас с места!

И он тут же шагнул в сторону, то есть сошел очень легко, и щелкнул пальцами – и Мари тут же ткнулась ему в руку. Шпионка, шпионка, подумал сержант, только какая теперь разница! И еще: где Саид?

И так и Чико спросил:

– А Саид?

На что Мадам ответила:

– А он, похоже, и в самом деле ушел вместе с местными крестьянами. Так что ждать его теперь бесполезно.

И замолчала. А сержант задумался…

И тут вдруг где-то вдалеке раздался выстрел – пушечный. И тотчас же еще один! Еще! Франц, просветлев лицом, сказал:

– А это наши пушки! У русских пушки настроены на полтона ниже.

– Так что же мы теперь? – нетерпеливо спросил Хосе. – Эй, вы!

Но никто из солдат не желал ничего говорить. А вот пушки, те, помолчав, опять загрохотали.

– А это уже русские! – радостно сказал Франц. – Вы слышите? Совершенно другая тональность! Потому что…

И замолчал. Потому что сержант поднял руку. После сказал:

– Ладно, чего тут теперь! Потери – один человек. А лошадь цела. Курт! Лошадь Саида смотришь ты. И чтобы как следует! Понял? А теперь всем по седлам! Марш! Живо!

И так оно тогда и было – живо, даже очень. И не прошло и двух минут, как маленький отряд уже стремительно двинулся по узкой лесной дороге.

В полусотне шагов от которой, в низкой лощине, в самой гуще ельника…

Саид посмотрел на огонь, потом оглянулся на сидевшего рядом с ним Вьюна – и резко тряхнул головой. Потом взял кружку, гадливо поморщился… и начал пить. Он пил долго, пил короткими и резкими глотками… и всё же выпил всё до дна, отставил кружку и зашептал:

– Бисмоллую Рахману Рахим…

– Рахим, рахим! Замаливает, значит, – шепнул один караульный другому.

Тот согласно кивнул и, протянув солдату огурец, сказал:

– На, закуси. Этот фрукт никем не возбраняется.

Саид взял огурец и улыбнулся. Караульные улыбнулись ему в ответ и посмотрели туда, откуда слышалась канонада. Ну а Саиду было все равно, стреляют или нет. Он, может, даже и не слышал этой стрельбы. Он пристально смотрел прямо перед собой, и, опять же, ничего не видел…

А только вспоминал, как он примерно с час тому назад крадучись выбрался из землянки – и тоже, как сейчас, никого не увидел! И это в целом лагере, где только что было полным-полно народу! Военная хитрость, подумал Саид, подполз к ближайшему костру… Но там никого не оказалось! Тогда он подполз ко второму – и там никого. В сугробе было холодно, но Саид не сдавался; он полз и полз, и полз… Пока, и это уже было здесь, в чаще, не встретил Вьюна. Вюьн ему очень обрадовался, но голоса на всякий случай подавать не стал, а молча привел к этому костру. Караульные, еще издали заметив Саида, отставили ружья, вскочили и замахали ему руками, приглашая к теплу. Саид с опаской подошел к ним. Он тогда видел их впервые, это тогда были для него совершенно незнакомые люди. А вот зато теперь, после этого гадкого обжигающего напитка, они стали ему несколько понятнее и он теперь смотрел на них совсем иначе. А они смотрели в лес, в его сплошную темноту и внимательно прислушивались. Однако в лесу было так же тихо, как и темно.

– Успеют? – спросил первый караульный.

– Должны, – сказал второй. – До этой Студзёнки верст пятнадцать, не больше.

– А эти, пленные, тоже ушли?

– Да, только что. Вот только один остался. Наверное, понравилось у нас. А что! У нас ему все можно!

И караульные опять повернулись к Саиду. И он заговорил: сначала тихо, а потом все громче и громче, нимало не беспокоясь о том, что партизаны не знали арабского языка:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Я разве прежде был слепым? Нет, я всегда был зрячим. Но я, как та зарытая живьем, я, как расщипанная шерсть… Да, это было так! Подошли они ко мне и сказали: «Саид, тебя зовет паша». И я пошел, я думал, что мне выйдет послабление. Но он, паша, как, впрочем, всякий рум… А вы не румы, нет. Алиф лам мим! Теперь я знаю, отчего цветущая страна вдруг становится пустыней – это когда в страну приходит саранча: желтая, красная, черная и голубая, конная, с пушками, всепожирающая! Поля затоптаны, селенья сожжены… И вот теперь, когда нам стало нечего есть, мы перегрызем сами себя. Мне очень стыдно, что я, житель пустыни, пришел в вашу страну как саранча! Я…

Ну, и так далее – он тогда долго говорил. И караульные, конечно же, не понимали, что именно говорит им этот странный человек в еще более странных одеждах, но все же им казалось, что он не желает им ни малейшего зла.

Ночь, наконец, кончилась и начало светать. Отряд беглецов спешил по лесной дороге: впереди ехали солдаты, а чуть позади них карета и сержант. Сержант держался в седле ровно, но и в то же время как-то странно. Мадам, сидевшая на козлах рядом с кучером, некоторое время внимательно смотрела на сержанта, потом не удержалась и окликнула:

– Господин сержант!

Но сержант не ответил, а только подался вперед, к гриве Мари.

– Господин сержант! – уже громче повторила Мадам. А потом: – Господин офицер! – А потом даже: – Шарль!

Сержант только мотнул головой, но к Мадам так и не повернулся. Тогда Мадам привстала, заглянула ему в лицо и, опускаясь рядом с Гаспаром, сказала:

– Спит.

И в самом деле, сержант спал в седле, а его верная Мари, чтобы не разбудить хозяина, старалась ступать как можно мягче. Что ж, это очень хорошо, подумала Мадам – во-первых, отдохнет, а во-вторых, и нам будет спокойнее. И, повернувшись к кучеру, тихо сказала:

– Благодарю вас, Гаспар, ведь вы спасли мне жизнь.

– О, пустяки! – отмахнулся тот, явно нерасположенный к беседе.

– Не нужно скромничать, – улыбнулась Мадам. – Ведь стоило вам промолчать, и я бы утонула в реке. Вместе с каретой.

– И все равно не стоит благодарностей, Мадам.

– Ну отчего же! Не думаю, чтобы в вашем ведомстве были в чести великодушные порывы. Уверена, что это там большая редкость. А редкости нужно ценить!

Гаспар понял, что от разговора ему не уйти, и поэтому решил хотя бы не оставаться в долгу. Он тоже улыбнулся и спросил:

– А в вашем ведомстве?

– Не понимаю, о чем вы говорите! – очень сердито, но и в то же время достаточно тихо сказала Мадам.

– Я тоже вас не понимаю.

– И все-таки огромное спасибо.

Гаспар долгое время молчал, а после чуть слышно признался:

– А я ведь и вправду из Женевы, Мадам. Мой папа аптекарь и дедушка тоже. Аптекарей не учат убивать, а даже совсем наоборот. Так что какие уже тут благодарности. Н-но, мертвые! Живей! – и он хлестнул по лошадям, после еще, после еще… А после поднял воротник, нахохлился и замер, всем своим видом показывая, что больше не желает разговаривать.

Мадам еще некоторое время смотрела на кучера, а потом поплотнее запахнула шубу, намереваясь заснуть. А потом и заснула.

А вот Гаспар, тот даже и не думал о сне. Во-первых, он правил лошадьми, а дорога была скользкая и коварная, а во-вторых… Признаться в том, что в карете спрятана женщина, ему и действительно было непросто. Сержант же ведь тогда мог догадаться, кто он, Гаспар, такой, и даже более того – он мог узнать его в лицо! И вот тогда, в этой глуши, вдали от Оливьера, могло случиться самое неприятное в жизни – смерть. Даже не просто смерть, а злобная, позорная расправа без всякого суда и следствия! Подумав так, Гаспар поежился и снова, без всякой надобности, хлестнул по лошадям.

Ну а солдаты, ехавшие впереди кареты, продолжали разговаривать.

– …А дальше было что? – нетерпеливо спросил Франц.