Один из жрецов закрыл мне рот ладонью, словно меня готовили к худшему, и оно начало входить — непривычно огромное — неторопливо, словно Тенебрис хотел, чтобы я прочувствовала всё от начала до конца. И меня начало трясти от удовольствия, так сильно, оказывается, я хотела принять его в себя. Жрецам пришлось крепче меня удерживать, потому что я уже не думала ни о чем и извивалась в их руках, принимая его в себя. Он замер внутри меня, давая секунды передышки, хотя отдыхом это можно было бы назвать с трудом. Я смогла совсем немного отдышаться, но оно пульсировало внутри, не давая о себе забыть, а может и двигалось — сейчас я с трудом разбирала происходящее. Я протяжно застонала, но рука все ещё крепко закрывала мой рот, и стон получился придушенный, совсем не громкий, отчего мне легче меняем на стало, и в парке хоть немного выплеснуть напряжение я вонзилась ногтями в мышцы под пальцами, пытаясь согнуть ноги, будто хотела вытолкнуть его из себя, но на самом деле — лишь лучше ощутить его в себе.

Странное сводящее с ума чувство, будто он полностью завладел моим телом, забрал всю меня, оставив только экстракт чистого животного удовольствия. Руки жрецов начали отпускать меня, продолжающую извиваться, давая больше свободы, и я не знала, куда себя деть. Удовольствие било в мою голову сильно и мощно, обхватило меня и не отпускало. Я крутилась, стонала, смыкая ноги и раздвигая их, но оно не прекращалось. Ощущение его внутри меня сводило с ума, и я не могла точно сказать, движется ли он во мне, но ни на секунду забыть о нем не могла. В конечном итоге слепой инстинкт заставил меня подняться на четвереньки и выгнуться, словно это могло помочь. И я обвела помутневшим взглядом с расширенным зрачками жрецов вокруг. Наверное, сейчас я выглядела так же, как мистра болотного бога: мало что понимающая, в непрекращающемся удовольствии. Я потянулась рукой к кому-то из жрецов, словно мне нужна была его помощь, но он не пошевелился. Я чувствовала, как они все безумно меня хотят, но я полностью принадлежала лишь Великому. А ещё я хотела кончить. Очень. И не могла. И в то же время не хотела — в этом состоянии можно было бы оставаться вечность. Теперь понятно, почему та мистра была такая уставшая и такая счастливая.

От невозможности и нежелания остановиться, от таких противоречивых и приятных чувств, вызываемых им во мне, я будто впала в бездумное бешенство удовольствия. Опустилась к поверхности алтаря грудью, застонала и начала царапать камень под пальцами:

— Ве-ели-икий! Я… — я запнулась и развернулась на спину, снова начав извиваться, почти задыхаясь. — Не могу… бо-о-ольше…

Но в глубине души я надеялась, что он не остановится. Потому что невозможно хотеть прекратить такое.

И снова руки жрецов — они обхватили меня по всему телу, снова растянули на алтаре, только теперь мои руки пришлось закинуть за голову и опустить с края вниз, только так их и можно было удержать за оба запястья. Ноги мне снова согнули и раздвинули, и я ощутила, как одно из щупалец провело мне между ног и сразу обхватило, где нужно, вцепилось в самое чувствительное место. И мне оказалось этого достаточно, я почти закричала, настолько громким был стон моей разрядки. И он продолжал быть внутри меня, не отпускал и не выходил, пока я билась в сумасшедших судорогах удовлетворения.

А когда все кончилось, я просто расслабленно осталась лежать, и сразу потянуло в сон — так сильно я устала. Последней связной мыслью было, что все случившееся доставило мне настолько мощные эмоции, что я и хочу, и страшусь повторения, причем последнее, пожалуй, сильнее.

***

Похоже, сатиры и вакханки дошли до нужной кондиции. Их поглаживания, которым они одаривали друг друга становились все более интимными. Общий дух разврата уже витал здесь повсюду, будто делая воздух густым. Напряжение скапливалось и грозило вот-вот вспыхнуть. Так всегда и начинался великий праздник пробуждения волшебных рас от древнего тысячелетнего сна. Наступила новая эра, наша с Тенебрисом часть цикла, когда всё мое волшебство возвращается. И каждый раз, когда это происходит, я открываю праздник историей о своей новой жизни среди людей. А сатиры и вакханки слушают, веселятся и жуют свою травку, пока их разум не затуманится приятным дурманом. А я сижу здесь, возвышаясь над ними, среди щупалец любимого бога, единственная одетая среди них.

В их рогатых головах нет места печали и переживаниям. Существа, живущие одним днём, получающие удовольствие от всего, что делают в своей жизни, и никогда ни о чем не сожалеющие.

Они терлись друг об друга обнаженными телами. Они целовались друг с другом, ласкали друг друга. Они меняли партнёров чаще, чем в танце. Даже народец фей подхватил общий настрой. Эти маленькие сияющие создания буквально сливались в танцах друг с другом, соприкасаясь телами и своим светом, и для них это было очень интимно и возбуждающе.

А я, в буквальном смысле организатор всего этого, сидела и смотрела на их сексуальное пиршество.

— Ты не рассказала им последнюю и самую важную историю, Льер-ра, — проурчал глубокий голос Тенебриса в моей голове. — Ты ее так любишь, но всегда оставляешь напоследок. И они так ни разу ее и не услышали.

— Это самая важная и сокровенная моя история, — тихо ответила я ему. — Наша история.

Некоторые сатиры уже начали проникать в вакханок, доставляя им наслаждение, и те с удовольствием ласкали их и друг друга без разбора. Вокруг меня царил разврат, и это не могло не возбуждать. Я всегда любила это зрелище.

Один из сатиров, явно не совсем соображая, что делает, начал перебираться через ту пару конечностей Тенебриса, что отделяла меня от остальных и пробормотал:

— Богиня…

Он и потянулся к моим ногам, ближайшей к нему части тела, губами, явно намереваясь и меня затащить в эти любовные игры. Однако Тенебрис аккуратно обвил его и по воздуху передвинул к ближайшей ласкающей друг друга паре вакханок. Сатир быстро смирился и потянулся делиться удовольствием к ним, разбавив собой их компанию. А я начала тихо рассказывать свою любимую сказку.

***

Жила была богиня, которая очень любила свой мир. Она была покровительницей всего живого, солнцем для всех рас, и ее любви к ним не было пределов. И вот однажды над миром нависла угроза. Пришел злой и голодный бог, силе которого не было преград. Бог, заслонивший солнце.

Она сияла как могла, сдерживала его, сколько могла. Но оба знали, что она не долго простоит под напором всепоглощающей бездны его мощи. И все это время она говорила с ним. Она рассказывала о любви и доброте, о счастье и удовольствии. Но однажды она не пришла поделиться своим светом с этом тьмой, которая никогда не сможет им насытиться. И тогда бог понял, что последние частицы ее света затухают, и если этот свет померкнет, он больше никогда ее не увидит. И он обрушил всю свою мощь, чтобы сломить последние крохи обороны, ведь именно на это уходил ее последний свет.

И когда он ворвался, когда днём наступила ночь, она смирилась и лишь из последних сил попросила не трогать ее мир. И он не тронул. Воплощенная смерть полюбила жизнь. Бог остался с богиней. У них даже появились дети.

Но бог голодал, и тогда они вместе придумали решение. Она понемногу кормила его своим светом, постепенно иссякая. И когда ее свет угасал, она приносила себя в жертву, высвобождая остатки мощи и запирая его в необычную головоломку. А он, страж между жизнью и смертью, не позволял ей умереть и хранил ее душу, пока она восстанавливала силы.

А пока их обоих не было, миром правили их дети. Но даже дети богов могут умереть, когда придет их время. И тогда бог отпускал душу богини, чтобы та могла переродиться и открыть головоломку. Ничего не помня о себе, восстанавливая память постепенно, она собирала души своих детей и отдавала богу на новую тысячу лет, чтобы те могли отдохнуть, пока их родители снова живут. И когда пройдет тысяча лет, богиня замкнет бога в головоломке и снова вместе со всем своим волшебством уйдет на тысячелетний покой, вернув к жизни детей.