Шлепавший по стене все еще шел ко мне. Сейчас он был лишь в метре от чулана.

Заскрипели новые петли. Перекосившаяся дверь буфета открылась с трудом, а другая дверца захлопнулась.

Боль в лодыжке внезапно усилилась. Жар. Острый укол. Я стиснул зубы, чтобы не застонать. Вдобавок у меня болела голова: кнопка пронзала череп, втыкалась в мозг и норовила выйти через правый глаз. Шею сводило. Ссутуленные плечи тоже не добавляли хорошего самочувствия. Поясница разламывалась, заныл правый верхний зуб; я начинал подозревать, что заболел геморроем в нежном возрасте двадцати восьми лет, и вообще чувствовал себя чертовски скверно.

Добравшись до угла буфета и обнаружив чулан, Хлопун опустил лапу и остановился. Теперь он был прямо передо мной.

Я был на метр двадцать выше этой обезьяны и на пятьдесят с лишним килограммов тяжелее. Хотя резус был потрясающе умен, но я был намного умнее. Тем не менее я смотрел на эту тварь с таким ужасом и отвращением, как будто передо мной предстал сам дьявол, явившийся из преисподней.

Легко посмеиваться над обезьяньим отрядом издали. Но встреча лицом к лицу наполняет вас первобытным страхом, заставляет испытывать надрывающее душу чувство чего-то чуждого, обостряет восприятие окружающего мира и одновременно превращает действительность в сюрреалистический кошмар.

Сочувствие, которое я испытывал к этим созданиям, все еще оставалось при мне, но жалости к ним я уже не ощущал. И слава богу.

Судя по направлению взгляда и шаркающим звукам ладоней, обезьяна исследовала косяк, к которому должна была прикрепляться дверь чулана.

«Глок» весил немногим больше килограмма, но казалось, что я держу в руке гранитную могильную плиту. Я напряг палец, лежавший на спусковом крючке.

Восемнадцать патронов.

Точнее, семнадцать.

Придется считать выстрелы, чтобы оставить последнюю пулю для себя.

Звуки, доносившиеся с кухни, не мешали мне слышать, что обезьяна прикоснулась к сломанной петле, на которой когда-то висела дверь чулана.

Глубина моего ненадежного убежища составляла около двух футов; это означало, что нас с любопытным приматом разделяет лишь несколько сантиметров. Если резус протянет лапу, ничто не помешает ему обнаружить меня. Если бы не ужасная вонь с кухни, он уже давно уловил бы мой запах.

Левая лодыжка заболела так, словно в нее вонзился кусок колючей проволоки. Я боялся, что нога может не выдержать моего веса.

На кухне хлопнула очередная дверца.

Затем завизжали петли, и открылась другая.

Под маленькими быстрыми лапами трещал линолеум.

Обезьяна сплюнула, словно пытаясь избавиться от мерзостного вкуса во рту.

Я испытывал странное чувство, что сейчас проснусь и окажусь в постели рядом с Сашей.

Когда передо мной всплыло лицо Саши, пульс, и без того учащенный, стал лихорадочным. То, что я больше никогда не увижу ее лица, никогда не обниму, никогда не загляну в ее добрые глаза, пугало меня не меньше, чем перспектива быть разорванным на куски отрядом обезьян. Однако меня тут же посетила еще более страшная мысль: меня не будет рядом, чтобы помочь ей справиться с чудовищным, полным насилия новым миром; пройдет этот день, в Мунлайт-Бей снова вернется ночь, и Саша встретит ее в одиночестве.

Стоявшая передо мной обезьяна оставалась невидимой, если не считать горящих глаз, которые становились все больше, подозрительно вглядываясь в тесный чулан. Они изучили мои ноги, туловище и уперлись в лицо.

Возможно, ее умение видеть в темноте превосходило мое, но жидкая чернота, которая царит только на дне моря, находящемся в четырех милях от поверхности, делала нас одинаково слепыми.

И все же наши глаза встретились.

Казалось, мы меряемся взглядами, и на сей раз это не было игрой моего воображения. Тварь смотрела не на мой лоб, не на кончик носа, а уставилась прямо в оба глаза.

И не отводила своих.

Хотя мои глаза не выдавали себя блеском, но могли служить зеркалом, в котором тускло отражались сверкающие глаза резуса. Возможно, в них вспыхивали крошечные искорки, отвечавшие яростно полыхавшему взгляду обезьяны. Резус не верил своим глазам, но застыл на месте, парализованный тайной.

Я раздумывал, не закрыть ли глаза, чтобы взгляд обезьяны встретил только мои ничего не отражающие веки. Но было страшно пропустить миг узнавания и не успеть выстрелить до того, как резус бросится на меня, выбьет пистолет или вскарабкается по моему туловищу и вцепится в лицо.

Я напряженно смотрел в глаза обезьяны и дивился тому, что страх и острое отвращение могут существовать рядом с другими сильными эмоциями: гневом на тех, кто создал этот новый вид, скорбью из-за неминуемой гибели, которая ждет дарованный нам господом прекрасный мир, ошеломлением от нечеловеческого, но несомненного разума, горевшего в этих странных глазах. А еще черным отчаянием. Ощущением одиночества. И… ни на чем не основанной, безумной надеждой.

Обезьяна, стоявшая прямо на линии огня и не догадывавшаяся о близости гибели, что-то тихонько бормотала, производя звуки, свойственные скорее голубю, чем резусу. Тон у этих звуков был явно вопросительный.

И тут на кухне кто-то взвыл.

Я чуть было не нажал на спусковой крючок «глока».

Первому голосу отозвались два других.

Обезьяна, стоявшая передо мной, резко развернулась и сделала несколько шагов в глубь кухни, привлеченная наступившей суматохой.

Нестройный гвалт говорил о том, что все шестеро собрались в дальнем углу комнаты. Я больше не видел устремленных на меня горящих глаз.

Они обнаружили что-то интересное. Уж не источник ли тошнотворного запаха?

Когда я снял палец с крючка, к горлу подкатила клейкая масса – то ли сердце, то ли ленч. Пришлось сделать глотательное движение, чтобы запихнуть ее обратно и получить возможность дышать.

Глядя в глаза обезьяны, я испытывал столь странное физическое состояние, что совсем забыл о боли в лодыжке. Теперь она вернулась и стала еще более мучительной.

Пользуясь тем, что члены поисковой команды отвлеклись от своей цели и сильно шумели, я изо всех сил начал разминать больную ногу, перенося вес тела с пятки на носок и обратно. Этот маневр слегка ослабил боль; правда, я едва ли смог бы грациозно двигаться, вздумай одна из обезьян пригласить меня на танец.

Совещавшиеся члены поисковой партии заговорили в полный голос. Они были возбуждены. Хотя я не верил, что их язык хотя бы отдаленно напоминает наш, однако их ворчание, свист, шипение и пыхтение явно имели какой-то смысл. Кажется, резусы забыли, ради чего пришли сюда. Они легко отвлекались, быстро теряли ориентацию и изменяли общим интересам ради ссор с ближними. В первый раз за все время знакомства эти ребята показались мне до ужаса похожими на людей.

Чем дольше я слушал их, тем сильнее верил, что смогу выбраться из этого бунгало живым.

Я все еще качал ногой, сгибая и разгибая лодыжку, когда один из споривших покинул компанию и пошел к дверям столовой. Увидев блеск его глаз, я перестал двигаться и прикинулся шваброй.

Обезьяна остановилась на пороге гостиной и коротко взвыла. Казалось, то был призыв к остальным членам отряда, которые скорее всего ждали на крыльце или обыскивали спальни.

Тут же прозвучали ответные голоса. Они приближались.

Мысли о том, что сейчас на кухне появятся другие обезьяны – возможно, весь отряд, – было достаточно, чтобы погасить только что воскресшую надежду. Когда моя недолгая уверенность в себе сменилась таким же уверенным отчаянием, я вновь начал прикидывать варианты и не нашел ни одного стоящего.

Глубина моего отчаяния была такой, что я спросил себя, как на моем месте поступил бы бессмертный Джекки Чан. Ответ был прост: Джекки одним мощным прыжком выскочил бы из чулана, опустился в середине поисковой партии, лягнул одну обезьяну между ног, ладонями рубанул по шее двух других, сделал сальто, четко приземлился, хладнокровно придерживаясь избранного направления, совершил головокружительный пируэт, ломая руки и ноги множеству соперников, скорчил несколько уморительных гримас, которых никто не видел со времен Бестера Китона и Чарли Чаплина, пробежал по головам оставшихся членов отряда, выбил окно над раковиной и удрал. У Джекки Чана никогда не сводило лодыжку.