– Зато лаборатория с привидениями.

Я удивился тому, каким правильным и подходящим к случаю оказалось слово «привидения». Инстинкт подсказывал: да, это так. Такой дом не обязательно должен быть заброшенным, иметь множество высоких шпилей, трескучие половицы и быть холодным как склеп. Я явственно ощущал присутствие злобных духов, приникших к невидимой преграде между моим и их миром, атмосферу ожидания, предшествующую скорой материализации злобного и склонного к насилию существа.

– Дверь была там и не там, – упорствовал я.

– Это похоже на дзен-буддистский коан: какой звук можно извлечь, хлопая одной ладонью? Куда может вести дверь, если она «там» и одновременно «не там»?

– Не думаю, что у нас есть время для медитации.

Я действительно ощущал, что время уходит и космические часы быстро тикают, приближая нас к развязке. Это предчувствие было таким сильным, что я едва не устремился к выходу.

Единственное, что меня удерживало в яйцевидной комнате, – это уверенность, что Бобби не последует за мной. Он не интересуется ни политикой, ни культурной, ни светской жизнью, и ничто не может отвлечь его от пляжа, солнца и прибоя, кроме помощи другу, оказавшемуся в беде. Он не доверял тем, кого называл «плановиками», – людям, которые думают, что знают, как построить лучший мир, которые учат других, как им следует жить и что думать. Но по зову друга он пошел бы на баррикады. Стоило Бобби узнать причину – в данном случае ею было исчезновение Джимми Уинга и славного Орсона, – и он бы ни за что не сдался и не отступил.

Я тоже не оставил бы друга в беде. Только убеждения и друзья помогают нам пережить трудные времена. Друзья – единственные в этом несовершенном мире, с кем нам хотелось бы встретиться на том свете; друзья и любимые – единственный свет, который освещает наше будущее.

– Идиот, – сказал я.

– Задница, – откликнулся Бобби.

– Я не тебе.

– А тут больше никого нет.

– Я обозвал идиотом себя. За то, что приперся сюда.

– А… тогда беру «задницу» обратно.

Бобби включил фонарик, и на стенах яйцевидной комнаты вновь заиграли тихие фейерверки. На сей раз они не медлили и сразу врубились на полную мощность.

– Включи свой фонарь, – сказал Бобби.

– Мы что, вконец очумели?

– Не вконец, а недостаточно.

– Это место не имеет отношения к Джимми и Орсону, – сказал я.

– Откуда ты знаешь?

– Их здесь нет.

– Но есть что-то, что поможет нам найти их.

– Мы не сможем помочь им, если умрем.

– Будь идиотом-паинькой и включи фонарь.

– Это глупо.

– Ничего не бойся, брат. Carpe noctem.

– Черт! – выругался я, попав в собственную ловушку. И включил фонарь.

На окружавших нас пурпурных стенах бушевал разгул неистовых огней, и было легко представить себе, что мы находимся в большом городе, охваченном мятежом. Вокруг кишели бомбометатели, поджигатели, попавшие в собственную огненную ловушку и в ужасе бегущие сквозь ночь. Циклоны бушующего огня неслись по бульварам, мостовую заливала лава; из широких окон небоскребов вырывалось оранжевое пламя; тлеющие обломки ограждений, карнизов и балконов обрушивались на улицу, оставляя за собой искры и струи дыма, похожие на хвост кометы.

Но стоило слегка сменить ракурс, как извержение вулкана превращалось в театр теней, потому что каждая вспышка «коктейля Молотова», каждый клубок напалма, каждый сверкающий след трассирующих пуль сопровождались движущейся темной тенью, напоминавшей облачные лица и фигуры. Опущенные эбеновые капюшоны, развевающиеся черные мантии, свернувшиеся спиралью змеи, стаи ворон, шныряющие над головой и под ногами, армии обугленных скелетов, вооруженных острыми обломками костей, крадущиеся в ночи коты, плетки тьмы, сладострастно хлещущей пламя, и рубящие огонь угольно-черные клинки…

Завороженный хаосом вращающегося пламени и кувыркающихся теней, я перестал ориентироваться в этом аду света и темноты. Хотя я стоял неподвижно, широко расставив ноги для равновесия, но чувствовал, что кувыркаюсь, как бедная Элли в экспрессе Канзас – Оз.[16] С каждой секундой становилось труднее понять, где право, где лево, где верх, а где низ.

И снова краем глаза я заметил дверь. Когда я посмотрел прямо на нее, грозно сияющая сталь осталась на своем месте.

– Бобби…

– Вижу.

– Она мне не нравится.

– Это не настоящая дверь, – сделал вывод Бобби.

– Ты же сказал, что это не дом с привидениями.

– Мираж.

Буря света и тени крепчала и стремилась к зловещему крещендо.

Я боялся, что неистовая пляска узоров на стенах предвещает внезапный ураган. Эта яйцеобразная комната была такой странной, что я не мог представить себе ни природу приближавшейся угрозы, ни направление, с которого ее следовало ожидать. Впервые в жизни «трехсотаренное» воображение отказывалось мне помочь.

Круглая дверь крепилась с этой стороны и открывалась внутрь. В косяке было множество отверстий, занятых толстыми болтами, но замочная скважина отсутствовала; следовательно, дверь можно было открыть только со стороны воздухонепроницаемой камеры. Получалось, что мы заперты здесь.

Нет. Не заперты.

Борясь с приступом клаустрофобии, я убеждал себя, что дверь не настоящая. Бобби прав: это галлюцинация, иллюзия, мираж.

Видимость.

Мое ощущение яйцевидной комнаты как дома с привидениями все росло, и я не мог от него отделаться. Внезапно игравшие на стенах световые пятна показались мне пленными духами, которые кружатся в мучительной пляске безумного дервиша, стремясь избежать проклятия; прозрачные стены стали окнами с видом на преисподнюю.

Когда сердце заколотилось так, что чуть не взорвало аорты, я сказал себе, что вижу яйцевидную комнату не такой, какая она есть в настоящий момент, а какой она была до того, как прилежные гномы Уиверна обчистили ее – а заодно и всю базу – до голого бетона. Следовательно, массивная круглая дверь была здесь в ту пору, но не сейчас. И все же я видел ее. Дверь была демонтирована, увезена и переплавлена на кастрюли, булавки и зубные скобки. От нее осталась одна видимость; пройти через нее было так же легко, как через паутинку на крыльце бунгало Мертвого Города.

Не собираясь останавливаться и желая убедиться, что это мираж, я шагнул к выходу. Через два шага у меня закружилась голова. Я едва не упал лицом вниз, расквасив себе нос и выбив такое количество зубов, которое вызвало бы у дантиста довольную улыбку. В последний момент я восстановил равновесие, раздвинул ноги и уперся ступнями в пол, как будто резиновые подошвы моих кроссовок могли превратиться в ножки клеща-кровососа.

Комната не двигалась, хотя и качалась, как корабль на крутой волне. Ее движение было моим личным ощущением, симптомом усиливавшейся дезориентации в пространстве.

Глядя на круглую дверь в тщетной попытке заставить ее исчезнуть и гадая, не встать ли мне на четвереньки, я заметил странную особенность ее конструкции. Дверь крепилась на одной длинной цилиндрической петле, диаметр которой составлял сантиметров двадцать – двадцать пять. В цилиндре имелись шарниры, очевидно, двигавшиеся относительно центральной оси в тот момент, когда дверь открывали и закрывали. У большинства таких петель они перемещаются. Но здесь они не перемещались. Шарниры были заклепаны полосами легированной стали, а ось прикрыта толстым щитком, чтобы отвадить каждого, кто попытается подобрать шифр и пройти с этой стороны. Если бы дверь открывалась наружу, петля не крепилась бы в яйцевидной комнате: из-за полутораметровых стен дверь на этом конце тоннеля могла открываться только внутрь. Очевидно, овоидное помещение и смежный с ним переходной модуль были спроектированы так, чтобы выдерживать избыточное давление в несколько атмосфер и сдерживать загрязнители воздуха; однако все подтверждало вывод о том, что оно было построено с намерением (по крайней мере, при определенных условиях) не дать кому-то или чему-то вырваться наружу.