– Значит, – заключил Бобби, – самое худшее, что может с нами случиться, – это то, что мы все пойдем в Уиверн и там погибнем. Я был готов к этому с самого начала, так что все в порядке. На миру и смерть красна. Я готов.

– Я тоже, – сказала Саша.

Рузвельт, как видно, все еще разговаривавший с кошкой, которая мурлыкала и терлась о его руку, снова прося себя погладить, спросил:

– А вдруг Орсон и дети там, куда мы не можем войти? Вдруг они в Дыре? Бобби ответил:

– Правило большого пальца: «Любое место, называемое Дырой, не может быть хорошим местом».

– Так они называют место, оборудованное для генетических исследований.

– Они? – спросил я.

– Люди, которые там работают. Они называют его Дырой, потому что… – Рузвельт наклонил голову набок, как будто прислушивался к чьему-то тихому голосу. – Ну, как я догадываюсь, одна из причин заключается в том, что оно находится под землей.

Я обнаружил, что обращаюсь к кошке:

– Значит, где-то в Уиверне действительно продолжаются работы?

– Да, – сказал Рузвельт, почесывая кошку под подбородком. – В бункере. Тайно снабжаясь каждые полгода.

– Ты знаешь, где это? – спросил я Мангоджерри.

– Да. Она знает. В конце концов, именно оттуда она и вышла, – сказал Рузвельт, опустившись на стул. – Сбежала оттуда… в ту ночь. Но если Орсон и дети находятся в Дыре, ни попасть к ним, ни вывести их оттуда нельзя.

Мы мрачно умолкли.

Мангоджерри подняла переднюю лапу и начала лизать ее, прихорашиваясь. Она была умна, знала правду, могла идти по следу, была нашей последней надеждой, но оставалась кошкой. Мы полностью зависели от товарища, который мог в любую минуту отхаркнуть кусок шерсти. Я не смеялся и не плакал только потому, что не мог сделать это одновременно.

Наконец Саша взяла инициативу на себя:

– Если у нас нет шансов вытащить их из Дыры, будем надеяться, что они в какой-то другой части Уиверна.

– Главный вопрос остается в силе, – сказал я Рузвельту. – Согласна ли Мангоджерри помочь нам?

Кошка встречалась с Орсоном только однажды, на борту «Ностромо», в ночь смерти моего отца. Похоже, они понравились друг другу. Кроме того, они были созданы в одной и той же лаборатории, занимавшейся повышением интеллекта, и если" моя мать в каком-то смысле доводилась матерью Орсону, который был сыном се ума и души, то эта кошка тоже могла считать ее своей покойной матерью, своей создательницей, которой она была обязана жизнью.

Я сидел, крепко обхватив ладонями пустую чашку, отчаянно веря в то, что Мангоджерри не разочарует нас, перечисляя причины, по которым кошка обязана присоединиться к нашей экспедиции, и готовился сделать невероятное и бесстыдное заявление, что Мангоджерри – моя духовная сестра, а Орсон брат, что это дело семейное и что Мангоджерри должна выполнить свой долг. И тут я невольно вспомнил слова Бобби, сказанные им о прекрасном новом мире, населенном разумными животными и похожем на мультфильмы про утенка Дональда. Несмотря на всю внешнюю привлекательность этого мира, жизнь в нем может грозить страшными физическими, моральными и духовными последствиями.

Когда Рузвельт сказал «да», я так лихорадочно придумывал аргументы против ожидавшегося отказа, что не сразу понял слова нашего друга-переводчика.

– Да, мы поможем, – объяснил Рузвельт, видя, что я тупо хлопаю глазами.

Мы заулыбались так, что наши лица стали похожими на блюдо с crustulorum.

Потом Саша подняла голову, посмотрела на Рузвельта и переспросила:

– Мы?

– Вам может понадобиться толкователь, – сказал Рузвельт.

Бобби пробормотал:

– Чемпион впереди, а мы за ним.

– Это может оказаться не так просто, – ответил Фрост. Саша покачала головой.

– Мы не можем просить вас.

Рузвельт взял ее руку, погладил и улыбнулся.

– Дочка, ты не просишь. Я сам настаиваю. Орсон и мой друг тоже. А все дети – дети моих соседей.

– "Множество смертей", – снова процитировал я. В ответ Рузвельт процитировал предыдущее кошачье изречение:

– "Безнадежных дел не бывает".

– "Кошки знают правду", – сказал я.

Он снова повторил слова, на сей раз сказанные мной:

– "Но не всю".

Мангоджерри смотрела на нас так, словно хотела сказать:

– Кошки знают.

Я чувствовал, что ни кошка, ни Рузвельт не должны присоединяться к этой опасной затее, пока не выслушают сбивчивое, неполное, временами бессвязное, но неотразимое завещание Лиланда Делакруа. Независимо от того, удастся ли нам найти Орсона и ребятишек или нет, в конце ночи мы вернемся в это зараженное коконами бунгало, чтобы разжечь очистительное пламя. Но я был убежден, что во время поиска мы встретимся с другими последствиями проекта «Загадочный поезд», причем некоторые из них будут смертельно опасными. Если бы Рузвельт и Мангоджерри, выслушав эту ошеломляющую историю, рассказанную измученным голосом, отказались от своего намерения сопровождать нас, я бы попробовал переубедить их, но моя совесть была бы чиста.

Мы перешли в смежную столовую, и я включил запись.

Когда отзвучали последние слова, сказанные на неизвестном языке, Бобби промолвил:

– Мелодия хорошая, но ритм не тот, под который удобно танцевать.

Рузвельт, стоявший у магнитофона, нахмурился.

– Когда мы выходим?

– Как только стемнеет, – сказал я.

– Уже скоро, – откликнулась Саша, глядя на шторы. Когда мы с Бобби впервые прослушали ленту с завещанием Делакруа, света сквозь них пробивалось намного больше.

– Если эти ребятишки в Уиверне, – сказал Рузвельт, – значит, они находятся у врат ада. Плевать на риск. Мы не можем оставить их там.

На Рузвельте был глухой черный свитер, черные легкие брюки и черные кроссовки «Рокпорт», как будто он заранее готовился к тайной операции. Несмотря на внушительные размеры и лицо, высеченное из камня, он был похож на священика-экзорциста, мрачно готовящегося изгонять бесов.

Я повернулся к Мангоджерри, сидевшей на столике для записи нот, и спросил:

– А как ты?

Фрост склонился к столу и посмотрел кошке в глаза.

С моей точки зрения, Мангоджерри была совершенно равнодушна, как любая кошка, которая пытается подтвердить репутацию своего вида, для которого якобы характерны холодное безразличие, таинственность и неземная мудрость.

Но, видимо, Рузвельт смотрел на эту серую мышеловку сквозь волшебное стекло, которого у меня не было, или слышал ее на частоте, не доступной моему уху, потому что вскоре он доложил:

– Мангоджерри говорит две вещи. Во-первых, если Орсон и ребятишки в Уиверне, она найдет их, чего бы это ей ни стоило.

Благодарный кошке за смелость, я облегченно вздохнул и спросил:

– А во-вторых?

– Ей нужно выйти наружу и пописать.

В полумраке я прошел в ванную, но не стал принимать душ, хотя очень хотелось. Вместо этого я дважды вымыл лицо, сначала горячей водой, а затем холодной. Лотом я сел на край ванны, положил руки на колени, и тут меня затрясло, как в приступе малярии или перед внеочередной ревизией.

Я не боялся того, что экспедиция в Форт-Уиверн закончится множеством смертей, которые предсказала наша ясновидящая киска, или того, что сегодня погибну сам. Нет, меня страшило, что я переживу эту ночь, но вернусь домой без ребятишек и Орсона или что не смогу никого выручить, а заодно потеряю Сашу, Бобби, Рузвельта и Мангоджерри.

С друзьями этот мир еще можно терпеть; без друзей он будет страшно холодным.

Я в третий раз вымыл лицо, помочился из солидарности с Мангоджерри, вымыл руки (потому что ма, будущий разрушитель мира, научила меня правилам гигиены) и вернулся на кухню, где меня ждали остальные. Я подозревал, что все они – за исключением кошки – проделали тот же ритуал в других санузлах моего дома.

Поскольку Саша, как и Бобби, заметила в городе множество типов с рыбьими глазами и считала, что скоро начнется какая-то важная акция, следовало исходить из того, что за домом установлена слежка, единственной причиной которой является наша связь с Лилли Уинг. Поэтому Саша договорилась с Доги, что мы встретимся с ним подальше от любопытных глаз.