Мы немного постояли и прислушались.

Из других комнат доносились другие голоса и другая музыка.

Однако ни музыка, ни голоса не принадлежали живым.

«Здесь живет смерть».

Мы оставили гостиную с мертвыми гостями (м-да…), осторожно пробрались по коридору и вошли в кабинет. Саша и Рузвельт остались у дверей.

Дверца шкафа была открыта. Стоявший в нем телевизор тоже показывал «Короля-льва». Громкость была минимальной. Натан Лейн и компания распевали «Акуна Матату».

Здесь мы с Бобби обнаружили лишь двух членов клуба самоубийц. Мужчину, сидевшего за письменным столом, и женщину, раскинувшуюся в моррисовском кресле. Рядом с каждым стоял пустой бокал.

У меня больше не хватало духу откидывать покрывала. Черный шелк мог быть атрибутом тайного культа и иметь символическое значение, понятное только тем, кто вместе прошел этот ритуал самоуничтожения. Я надеялся, что это является признаком раскаяния за участие в разработках, которые довели человечество до нынешнего состояния. Если эти люди действительно испытывали угрызения совести, то их смерть должна была вызывать уважение и тревожить их сон было кощунством.

Прежде чем уйти из гостиной, я снова накрыл лица Спаркмана, Торегарда и Эллуэя.

Казалось, Бобби понимал причину моей нерешительности. Он сам снял вуаль с человека за письменным столом, и я включил фонарик в надежде узнать труп. Но этот красивый мужчина с тщательно подстриженными седыми усами не был знаком ни одному из нас. Бобби опустил шелк на место.

Женщина, лежавшая в моррисовском кресле, также оказалась незнакомкой, но когда я направил на нее луч, то не смог сразу выключить фонарь.

Бобби тихо присвистнул и всосал воздух сквозь зубы, а я пробормотал:

– О боже…

Рука дрожала, и я изо всех сил пытался ее удержать.

Поняв, что дело плохо, Саша и Рузвельт прошли в комнату. Оба не сказали ни слова, но выражение их лиц красноречиво говорило о страхе и отвращении.

Глаза мертвой были открыты. Левый был обычным карим глазом. Правый был зеленым и каким угодно, только не обычным. Белка в нем почти не осталось. Радужная оболочка была огромной и золотистой, ее окружение – золотисто-зеленым, а черный зрачок – не круглым, но овальным, как у гадюки.

Орбита, окружавшая этот страшный глаз, была чудовищно деформирована. Если присмотреться, можно было заметить небольшие, но страшные изменения всей правой половины когда-то красивого лица: лба, виска, щеки, челюсти…

Ее рот был открыт в безмолвном крике. Губы вывернулись наружу, обнажив зубы, большинство которых выглядело нормально. Однако некоторые из них, особенно с правой стороны, заострялись к концам, а один из клыков начинал приобретать форму сабли.

Я провел лучом по ее телу вплоть до рук, лежавших на коленях. Странно, но руки были как руки. Ладони сжимали четки: черные бусины, серебряная цепочка, маленькое серебряное распятие…

Эти бледные руки были стиснуты жестом такого отчаяния, что я выключил свет. Меня переполняла жалость. Глядеть на это мрачное свидетельство человеческого горя было бестактно и недостойно.

И все же с той минуты, как мы обнаружили в гостиной первое тело под черной шелковой вуалью, я знал, что эти люди покончили с собой не только из-за чувства вины за содеянное. Может быть, кое-кто из них испытывал это чувство; может быть, даже все, но они приняли участие в этом химическом харакири главным образом потому, что менялись и отчаянно боялись того, кем они становятся.

До сих пор эффект разбойника-ретровируса, передававшего ДНК других видов клеткам человеческого организма, был минимальным. Люди менялись только психически, если не считать еле заметного животного блеска глаз у тех, кто был заражен сильнее других.

Некоторые из «яйцеголовых» были убеждены, что физические изменения невозможны. Они считали: раз клетки тела изнашиваются и постоянно заменяются другими, то новые клетки останутся свободными от цепочек ДНК животных, зараженных в первом поколении, даже в том случае, если будут инфицированы клетки, отвечающие за рост органов тела.

Однако изуродованный труп в моррисовском кресле доказывал, что они жестоко просчитались. Изменения психики прекрасно сочетались с чудовищной физической деградацией.

Каждый инфицированный получал дозу чуждой ДНК, отличавшейся от других. Это означало, что в каждом конкретном случае эффект был особым. Некоторые из заразившихся могли вообще не претерпевать никаких изменений, ни умственных, ни физических, потому что получали фрагменты ДНК из такого количества источников, что кумулятивное действие сказывалось лишь на общем состоянии организма, вызывая быстро распространяющийся рак и летальные автоиммунные болезни. Другие сходили с ума, низведенные до состояния недочеловека, испытывающего страсть к убийству и чудовищные животные инстинкты. Те же, кто вдобавок к изменениям психики претерпевали и физическую метаморфозу, коренным образом отличались друг от друга, составляя кошмарный зоопарк.

Казалось, рот забила пыль, распухшее горло саднило. Даже сердце работало с перебоями; стук, отдававшийся в ушах, был сухим, безжизненным и незнакомым.

Пение и комические ужимки персонажей «Короля-льва» не доставляли мне никакой радости.

Я надеялся, что Мануэль не ошибался, когда говорил про скорое получение вакцины и лекарства.

Бобби бережно опустил лоскут шелка на искаженное мукой лицо женщины.

Когда его рука оказалась слишком близко, я судорожно вцепился в фонарик, словно тот был оружием. Мне казалось, что глаза женщины вот-вот задвигаются, раздастся рычание, блеснут заостренные зубы и брызнет кровь или что она накинет на шею Бобби четки и привлечет его в свои смертельные объятия.

Оказалось, что не только я обладаю чересчур богатым воображением. Бобби с опаской покосился на женщину. Руки у него заметно дрожали.

Когда мы вышли из кабинета, Саша помедлила, а затем снова вернулась в комнату. Она больше не сжимала «38-й» обеими руками, но держала его наготове, как будто считала, что в полном бокале джонстаунского пунша – местного варианта коктейля «Врата небесные» – недостаточно яда, чтобы удержать это создание в моррисовском кресле.

На первом этаже были еще комната для рукоделия и прачечная, но они оказались пустыми.

Очутившись в коридоре, Рузвельт шепотом окликнул Мангоджерри, потому что мы не видели кошку с той минуты, как вошли в дом.

Тихое «мяу», за которым последовали два более громких, перекрывающих голоса героев мультфильма, заставили нас прибавить шагу.

Мангоджерри сидела на столбе у подножия лестницы. Ее зеленые глаза устремились на Рузвельта, а потом на Сашу, которая негромко, но решительно предложила поскорее убраться из этого дома.

Без кошки наши шансы на успешные поиски равнялись нулю. Мы были заложниками ее любопытства… или других чувств, которые заставили животное повернуться к нам спиной, сигануть по перилам наверх и исчезнуть на темной площадке верхнего этажа.

– Что она делает? – спросил я Рузвельта.

– Хотел бы я знать. Для связи требуются два объекта, – пробормотал он.

Как и раньше, шествие возглавила Саша. На сей раз замыкающим был я.

Ступеньки, покрытые ковром, поскрипывали под ногами (причем под Рузвельтом весьма основательно), но звуки музыки, доносившиеся сверху и снизу, успешно заглушали поднятый нами шум.

Добравшись до лестничной площадки, я остановился и посмотрел вниз. Никаких мертвецов с головами, накрытыми черным шелком, в холле не было. Ни одного. Хотя я ждал пятерых.

В коридор второго этажа выходило шесть дверей. Пять были открыты; из трех лился пульсирующий свет. Разнообразие звуков говорило о том, что не все осужденные выбрали в качестве последнего развлечения «Короля-льва».

Не желая оставлять в тылу неисследованную комнату, в которой мог скрываться враг, Саша подошла к первой двери, которая была закрыта. Я встал, прижавшись спиной к стене, со стороны петель, а Саша встала с другой стороны.