– Мои тоже, – сказал он, имея в виду, что показания наших часов сходятся.

– Испортились одновременно?

– Нет. Столько и есть. Здесь. Сейчас. В этом месте.

– Чертовщина.

– Настоящий Сейлем.[17]

Тут я посмотрел на дату в окошке над светящимися цифрами. Сегодня было 12 апреля. Но часы утверждали: «Понедельник. 19 февраля». То же показывали часы Бобби.

Интересно, какой год показали бы часы, будь окошко на четыре цифры больше. Прошлое. День катастрофы, постигшей команду «Загадочного поезда». День, когда дерьмо вырвалось наружу.

Скорость перемещения и яркость кувыркавшихся на стене огней медленно, но верно уменьшались.

Я посмотрел на скафандр, который защищал от враждебных организмов, как соломенная шляпка или фиговый листок, и увидел, что он беспокойно шевелится. Руки неловко шарили по полу, одна нога согнулась в колене, а тело дергалось, словно через него пропустили мощный электрический заряд.

– Плохо дело, – решил я.

– Оно исчезнет.

– Да?

– Как вопли, голоса и ветер.

Я постучал костяшками пальцев по круглой двери.

– Исчезнет, – стоял на своем Бобби.

Хотя световое шоу ослабевало, Ходжсон – вернее, костюм Ходжсона – становился все более активным. Он колотил по полу пятками, сгибал и разгибал руки.

– Пытается встать, – сказал я.

– Он не сможет повредить нам.

– Ты серьезно? – Моя логика была несокрушимой. – Если круглая дверь достаточно реальна, чтобы держать нас здесь, то и эта мразь достаточно реальна, чтобы причинить нам вред.

– Он исчезнет.

Но костюм, видимо, не знал, что все его усилия обречены на провал, потому что он дрыгался, извивался и шевелился до тех пор, пока не перевалился через бак с запасом воздуха и не лег на бок. Я снова посмотрел на темное забрало и ощутил, что кто-то смотрит на меня сквозь тонированный плексиглас. То была не безмозглая масса червей или жуков, а полностью сформировавшееся грозное существо с враждебным сознанием, которое интересовалось мной не меньше, чем я им.

На сей раз мое не в меру развитое воображение было ни при чем.

Это ощущение было сильным и недвусмысленным, как холод, который бы я почувствовал, если бы к моей шее приложили кусочек льда.

– Он исчезнет, – повторил Бобби, но звучавшая в его голосе нотка страха говорила о том, что он тоже заметил наблюдение.

Меня не утешало, что Ходжсон находился от нас в двенадцати метрах. Я бы не чувствовал себя в безопасности, даже если бы нас разделяло двенадцать тысяч километров и я смотрел бы на него в телескоп. Теперь пиротехника работала на треть прежней мощности. Дверь под моей ладонью оставалась холодной и твердой. Свечение убывало, и видимость ухудшалась, но даже в сгущавшихся сумерках я заметил, что Ходжсон перекатился на живот и пытается встать на четвереньки.

Если я правильно понял мерзкое зрелище, которое мельком увидел через забрало, сотни, а то и тысячи отдельных плотоядных созданий, пробравшихся в костюм, представляли собой рой. В колониях насекомых существует изощренная система разделения труда, поддержания общественного порядка и совместной работы ради выживания и процветания; но даже если скелет Ходжсона остался нетронутым, я не мог поверить, что колония в состоянии придать себе человеческую форму и овладеть координацией движений, согласованностью и силой, необходимыми для того, чтобы идти в космическом костюме, подниматься по лестнице и управлять сложными механизмами.

«Ходжсон» встал на ноги.

– Мерзость, – пробормотал Бобби.

Под моей влажной ладонью что-то дрогнуло. Нет, это была не вибрация. Намного сильнее. Слабый волнообразный… трепет. Дверь не просто колебалась; секунду-другую она колыхалась так, словно была сделана не из стали, а из желатина, а затем снова затвердела и стала непроницаемой.

Тварь в костюме покачивалась, как карапуз, неуверенно держащийся на ногах. Она выставила вперед левую ступню, помешкала и сделала шаг правой. Стекловидный пол отзывался на эти шаги негромким стуком.

Левая, правая…

Она шла к нам.

Может быть, от Ходжсона остался не только скелет. Может быть, колония не полностью сожрала человека и даже не убила его, но внедрилась в его тело, вошла в его плоть и кровь, сердце и печень, вступив с ним в чудовищный симбиоз, установив жесткий контроль над нервной системой от мозга до последней мельчайшей клетки.

Бушевавший в стенах фейерверк темнел, становясь ян-1арным, коричневым, кроваво-красным, а «Ходжсон» все выставлял вперед левую ногу, медлил и подтаскивал к ней правую. Так двигался старый двуногий робот Имхотеп, сыгранный в 1932 году Борисом Карловым.[18] Дверь под моей ладонью снова вздрогнула… и внезапно превратилась в кашу.

Я ахнул, когда страшный мороз иглами вонзился в мою правую руку, словно она окунулась в нечто куда более холодное, чем ледяная вода. От запястья до кончиков пальцев она стала единым целым с круглой дверью. Хотя освещенность яйцевидной комнаты стремительно убывала, я видел, что сталь стала полупрозрачной; в ней чувствовалось центробежное движение, как в небольшом вихре. И на этом сером фоне явственно выделялись мои более бледные пальцы.

Я в испуге отдернул руку и сделал это как раз вовремя: сталь снова стала твердой.

Тут мне вспомнилось, что сначала дверь можно было видеть только краешком глаза. Для материализации ей требовалось какое-то время – следовательно, она не могла исчезнуть в мгновение ока.

Должно быть, Бобби видел происходящее, потому что он отшатнулся, как будто стальной водоворот мог выбросить щупальце и увлечь его за собой.

Что было бы, если бы я вовремя не отдернул руку? Оторвало бы мне ладонь или нет? Неужели на память об этом приключении у меня осталась бы культя? Ответа не требовалось. Пускай это навеки будет тайной.

Ощущение холода исчезло, как только я отдернул руку, но в перерыве между двумя глубокими вдохами я продолжал твердить слово «дерьмо», как больной синдромом Туретта, обреченный до конца жизни повторять одно и то же.

Тем временем Ходжсон приближался к нам в кровавом отсвете огней, окруженный легионами мечущихся теней, как космонавт, возвращающийся из полета на планету Ад Он одолел уже половину разделявшего нас расстояния, был уже в шести метрах и без устали стремился вперед, ничуть не покоробленный моими выражениями и влекомый голодом, столь же ощутимым, как прежний запах горячей смолы и гниющей растительности, который донес до нас ветер ниоткуда.

Бобби с досады стукнул дверь стволом ружья. Стальная поверхность зазвенела, как колокол.

Он и не пытался направить дуло на Ходжсона, видимо, тоже придя к выводу, что удары пуль о стены комнаты могут добавить им энергии и продлить наше заключение.

Световое шоу закончилось, и вокруг нас снова сгустилась абсолютная темнота.

Если бы мне удалось справиться с сердцебиением и одышкой, может быть, я и услышал бы шарканье резиновых подошв по стекловидному полу, но это было свыше моих сил.

Бобби снова ткнул дверь ружьем. На этот раз она не зазвенела. Звук был глухой и не такой раскатистый, как прежде. Он скорее напоминал стук от удара молотком по деревянной колоде.

Может быть, дверь и находилась в процессе дематериализации, но по-прежнему блокировала выход. Попытка пройти сквозь нее в этот момент была бы рискованной: растворяясь навсегда, дверь могла прихватить на память энное количество молекул наших тел.

Что будет, если «Ходжсон» крепко вцепится в меня в момент превращения? Если моя рука на мгновение стала частью стальной двери, то часть моего тела станет частью герметичного костюма и существа, извивающегося внутри него; это единство сведет меня с ума, даже если каким-то чудом я останусь цел физически.

Темнота давила на мои открытые глаза так, словно я был под водой. Хотя я пытался уловить малейший признак приближавшейся фигуры, но был слеп так же, как в коридоре перед комнатой с костями крыс «веве».