— У Симонян был знакомый мужчина?

— Не знаю.

Рябинин подумал, что и знала бы, да не сказала, охраняя интересы своего маленького коллектива.

— А вы не очень разговорчивы, — усмехнулся Рябинин, потеряв интерес к этому допросу.

— Я даже болтлива, — не согласилась она, — но не пойму, что вам нужно.

Этого не знал и сам Рябинин. У него были ещё вопросы, но он решил их задать другим членам группы, может, более покладистым.

— За что же не любят Суздальского? — всё-таки спросил напоследок. — Вы лично за что не любите?

— Он неудобный, нестандартный человек.

Рябинин сразу представил бегущий транспортёр, на котором стоят аккуратные буханочки хлеба, а одна буханка вдруг в форме конуса — контролёр её швыряет в ящик с браком. Представил картонные коробки с белыми куриными яйцами — и вдруг там лежит яйцо страуса или, не дай бог, какого-нибудь археоптерикса. Или все арбузы круглые, футбольные, а один кубический — кто его купит? Хорошо сказала Вега Долинина: нестандартный — значит, неудобный. И ещё Рябинин представил общество стандартных людей: в одинаковых костюмах, одинаково думающих и чувствующих, смотрящих одинаковые футбольные матчи и телепрограммы и поглощающих одинаковые комплексные обеды.

— А вы стандартная? — задал он последний вопрос.

Эдик Горман терпеть не мог пошлой моды — ходить по улице обнявшись, но сейчас и сам бы положил Руку на Вегины покатые плечи, чтобы коснуться стройной шеи. Видимо, такие шеи назывались раньше лебедиными. Он видел их на портретах у красавиц пушкинской поры, только Вегина шея была в вечернем солнце смугло-блестящей, словно под кожей текла не кровь, а расплавленное золото.

Они возвращались с работы.

— А мне следователь понравился, — продолжала, разговор Вега.

— Я его не испугаюсь, — заявил Горман.

— Вежливый, обидчивый… Не похож на следователя, в кино не такие…

— Полевого сезона жалко, — вздохнул Эдик.

Уже начался июнь. Город стал удивительным — покрашенные дома и вымытые дождями проспекты, яркая зелень деревьев и первые цветы, нескончаемо светлые дни и прозрачно дрожащие ночи над белой водой реки и залива… Город был всегда хорош, в любом месяце. В июле дома от солнца станут белее, нарядные туристы заполнят улицы, и всюду будут цветы. В августе лето выплеснет на лотки фрукты и овощи, здоровые кабачки лягут на солнце, как поросята; из окон запахнет вареньем, и уж не будет на загорелых и жадных до купания людей. В сентябре воздух зазвенит детскими голосами, — первоклассница налепит кленовый лист на окно, и раздастся первый звонок — город станет школьным. В октябре придёт осень, парки покраснеют, пожелтеют и загуляют сквозняки, шурша яркими отжившими листьями. В ноябре захолодит, но город этого особенно не заметит — седьмого числа он взорвётся музыкой, оркестров, громом голосов, и людям будет тепло от красных полотнищ. А в декабре зима — первый снег, город неожиданно белый, не свой, заколдованный… В январе морозы, каникулы, узоры на стёклах, и самое главное — ёлки: в каждом окне, на площадях, в магазинах… В феврале город в метелях, в завалах, в снегоуборочных машинах, но утром весело выходить — ступаешь прямо в сугроб. В марте поднимается и синеет небо, блестят кварцевые сосульки — тут уже весна, там уже апрель и май…

— Эдик, вы один у родителей?

— Единственный.

— Вы закончили Горный… У вас были девушки в группе?

— Всего одна.

— А вы дружили когда-нибудь с девушкой?

Горману очень хотелось сказать, что дружил и не с одной.

— Нет, — признался он. — А почему вы спрашиваете? Он вдруг подумал, что они несколько лет ездят в поле, а всё на «вы». Вега посмотрела на него сбоку, поиграла щеками, втягивая их и округляя губы, потом засмеялась.

— Думаете, хочу предложить вам дружбу? — Она дотронулась до его руки. — Мы с вами и так друзья. Эдик, любовь — очень мучительная штука.

— А я думал — радостная.

— Радостная. Но и мучительная.

— Почему вы это мне говорите?

— Мне казалось, вы не прочь поговорить со мной о любви.

— Да, — тихо признался Горман.

— Эдик, я немного старше вас, но дело не в этом. Представьте, что Ева была бы уродкой…

— Какая Ева? — не понял он.

— Которая в раю. Думаете, Адам поступил бы иначе? Нет, у него не было выбора.

Горман ничего не понимал. Но спрашивать не хотел. Он уже догадывался, что это не объяснение в любви.

— Эдик, я знаю много историй, когда он и она ходили вместе в маршруты, ходили весь сезон, а потом женились. Представь себе, — вдруг перешла она на «ты», — весь день вместе, потом одна палатка, общие трудности, миска с кашей, да ты это хорошо знаешь…

— Знаю, — промямлил он.

— Людям кажется, что они полюбили. Но они просто друг к другу привыкли. Эти браки потом легко рассыпались.

— А Ева-то при чём? — насупившись, спросил он.

— Кроме меня, Эдик, ты женщин, в общем-то, и не видел.

— Но ты, — он с трудом выдавил «ты», — вроде бы не уродка.

— Я знаю, — просто сказала она. — Но у тебя, Эдик, не любовь. Так что останемся друзьями. Твоё ещё всё впереди.

Как ни странно, Горман не расстроился. Ему даже понравилась простота и определённость её поведения. Он и сам подозревал, что любовь всё-таки не такая. На сомнения наводил повышенный интерес к телесной Вегиной красоте — на грудь или её ногу ему хотелось глянуть чаще, чем на лицо. Эдик презирал себя за эту пошлость. Но вот она разложила всё, как образцы пород по ящикам. И он сразу вспомнил спор о сексе и о любви. Получилось, что у него было первое и не было второго. И получалось, что Вега умница.

— Вот мы и дошли, — сказала она и тут же раздельно и нравоучительно добавила: — Мы — будем — друзьями. А?

— Конечно будем, — улыбнулся Эдик, поправляя массивные очки, которые от жары норовили поехать по носу.

Она опять легонько дотронулась до его руки и туманно глянула в гормановские очки голубыми глазами. Но Эдику уже не хотелось коснуться лебединозагорелой шеи, где струилось расплавленное золото, — он знал, что у них теперь дружба.

— Раз мы друзья, мне нужен совет, — сказал Эдик.

Вега только медленно закрыла глаза, соглашаясь.

— Завтра меня вызывают. Я не знаю, что там у них, но всё может быть… Короче, у меня подозрения…

— Какие? — удивилась Вега.

Горман говорил сбивчиво, невнятно, перескакивая, но такие были и подозрения.

— Я подозреваю Суздальского. Если Симонян убили…

— Вообще-то, я тоже на него подумала, — согласилась Вега.

— А следователю сказала?

— Я только предполагаю. Да и жалко, одинокий он.

— А у меня факты. Не говорить следователю?

— Если факты, то скрывать нельзя.

— Убить человека я бы мог только обороняясь, — задумчиво изрёк Горман.

— Эдик, а разве из ревности нельзя убить? — мило улыбнулась она.

Он проснулся от звона гитары и подошёл к окну. В сквере напротив веселились парочки. Было два часа ночи. Рябинин считал себя молодым — тридцать с хвостиком, но молодёжь определённого типа презирал от всей души. Сильнее, чем это делали старики. Ну какого чёрта: люди в доме должны не спать только потому, что, этим ребятам-девчатам по двадцать лет, у них нет никаких забот, им весело и они выпили. Рябинин уже набросил рубашку, когда гитара вякнула последний раз и компания пошла, дурацки погогатывая в белой июньской тишине.

Спать уже не хотелось. Глаза смотрели в окна, как умытые. Рябинин приветствовал мысли, приходящие днём. Но они приходили и ночью — цепкие, тревожные, совсем не похожие на дневные.

Дело… Сначала не было и намёка. Теперь почти всё ясно, и есть подозреваемый — Суздальский, который поссорился с Симонян, схватил её за руку, чем и вызвал инфаркт. Осталось выяснить, есть ли у него родинка и его ли ручка-Буратино.

Посреди белой июньской ночи Рябинин даже привстал: ну докажет, ну признается Суздальский — и что? Только при больших допусках получался состав преступления: если Суздальский знал о тяжести болезни и умышленно желал смерти. Но попробуй докажи, чего желал и чего не желал.