— Капитан, просьба будет, — угрюмо сказал Сыч. — Пожрать бы перед камерой по-человечески…

— А не убежишь?

— Сука буду, — пообещал Сыч.

Петельников знал, что его словам верить можно — они у этого рецидивиста были металлические, как та труба в бачке.

— Пошли, — коротко бросил инспектор.

Они двинулись тем же путём, которым бежали. Сыч молчал, рассматривая землю под ногами. Шёл тяжело, стараясь продавить мокрый асфальт весом короткого квадратного тела. Он него пахло резиной. Им было что вспомнить, но они молчали — впереди предстоял иной разговор.

— Только у меня «рябчиков» нет, — сообщил Сыч.

— Одолжу. А в колонии не заработал, что ли?

— Привёз, — нехотя признался Сыч, — да всё с маманей пропили.

Петельников помнил его мамашу, в то время молодую ещё бабёнку без царя в голове, которая любила угарные компании. Мальчишкой Сыч вместо молока пил по утрам пиво. Отца своего он не знал, да его не знала и мать. Она была из тех, кому Петельников запретил бы рожать детей, будь его воля.

Официантка удивлённо оглядела странную пару. Но когда высокий приятный мужчина передал меню тому, у которого под потёртым пиджаком вроде бы ничего не было, она поняла, что первый кормит второго.

— Чего брать? — спросил Сыч.

— Чего хочешь.

— Вот этот… бифштекс, можно?

Петельников кивнул.

— А два можно? И солянку… одну? — уточнил Сыч, справившись с желанием заказать и пару солянок.

— Не съешь, — предупредил инспектор.

Сыч только усмехнулся.

— Как освободился, ни разу по-человечески не жрал.

Петельников только вздохнул. Не каждый может стать поэтом, учёным, артистом или космонавтом. Не каждый может сделаться инспектором уголовного розыска. Возможно, не каждый может стать счастливым. Вероятно, не у каждого сбылись мечты… Но работать и жить по-человечески может каждый. И каждый может есть свои бифштексы, чёрт возьми!

В это время Рябинин допрашивал Померанцева. Тот сидел прямо и невозмутимо, на вопросы отвечал кратко, точно, подумавши. Его правильное лицо казалось Рябинину отлитым из светло-коричневого металла, покрытого лаком. Такими породистыми ему представлялись древнефамильные дворяне.

— Ну, а враги у жены были?

— Нет, не было.

— А какие у вас отношения с женой?

— Вы хотите спросить, не был ли я её врагом? — усмехнулся Померанцев. — Отношения были как у всех.

— У всех отношения разные, — заметил Рябинин.

— Вот у нас и были разные. И ссорились, и дружили.

Он так и сказал — дружили. Рябинину понравилось это выражение: дружить с женой.

— А у вас есть враги?

— Что вы везде ищете врагов? — поморщился Померанцев.

Он вёл себя начальственно, чуть снисходительно. Учёный, руководитель группы, кандидат геолого-минералогических наук… Да ещё и муж потерпевшей, а потерпевшие в прокуратуре всегда на особом положении, как тяжелобольные в семье. О том, что он подозреваемый, Померанцев, видимо, не знал. Последняя мысль удивила Рябинина, — это Померанцев должен знать.

— У меня работа такая, — спокойно заметил Рябинин, — искать врагов человека.

— У меня их не было.

— И на работе не было?

— Нет.

— А Суздальский?

— Ну, он не мой враг, а всего рода человеческого.

— Вы сами-то никого не подозреваете? — поинтересовался Рябинин.

— Странно, — чуть удивился Померанцев. — Как я могу подозревать? Тут я вам не помощник.

«Если не враг», — подумал Рябинин, не спуская глаз с его холёного лица.

— Если бы вы меня спросили, — добавил Померанцев, — про Тунгусскую антиклизу или, скажем, Балтийский кристаллический щит…

Рябинин в начале следствия допустил одну серьёзную ошибку: не изучил отношения между сотрудниками сорок восьмой комнаты. Сейчас он чувствовал это. Но теперь изучать уже было ни к чему, теперь есть путь короче — через Сыча, которого должен поймать инспектор.

— Валентин Валентинович, вы любите жену?

— По-своему люблю.

Рябинин усмехнулся: когда любят «по-своему», то вовсе не любят. Померанцев понял его усмешку и разъяснил:

— Нет эталонов любви. В разное время мы любим по-разному. И разных людей мы любим тоже по-разному.

— Угу, — сказал Рябинин.

Ему никогда не нравилось истинное спокойствие. Только то спокойствие он ценил, которое давалось нелегко, когда под недрогнувшей кожей кипит злость или любовь, как кипяток за стенкой колбы.

— Как вы только руководите? — тихо сказал Рябинин.

— А при чём здесь это?

Серые глаза Померанцева смотрели строго, изучающе: что следователь имел в виду?

— Уж очень вы равнодушны, а руководство требует беспокойства.

— Моя работа к делу не относится.

— Как вам только доверили коллектив, — уже погромче заявил Рябинин.

— А это не ваше дело! — Лёгкая краска пошла у геолога от ушей к его точёному римскому носу.

— Ага! — злорадно агакнул Рябинин. — Теперь вы заволновались, когда я стал покушаться на вашу карьеру. А почему же вы дремлете, когда я говорю о покушении на вашу жену?

— Я больше вашего переживаю! — высоким голосом крикнул Померанцев.

— Ещё бы ты за свою жену меньше меня переживал, — неожиданно для себя сказал Рябинин «ты» этому интеллигентному учёному, кандидату наук. — Почему же вы сидите, словно я спрашиваю не об убийстве, а о маринованной мухе?!

При последнем слове пронеслась мысль, что мух никто не маринует, — пронеслась и пропала, вроде искры из трубы. Он перестал сдерживаться, хотя сдерживаться ему ничего не стоило, но сейчас требовалась хорошая злость, частями, как пар из котла к поршню.

— Почему вы отвечаете так, будто враг её?! Будто довольны этим покушением? Почему у вас нет ни обиды, ни горя, ни ненависти к преступнику?! А почему вы ни разу меня не спросили, поймали мы преступника или нет? Ведь с этого вопроса начинают все близкие люди!

Рябинин перевёл дух. Померанцев молчал, ошарашенный вспышкой следователя. Теперь краска уже не уходила с его лица.

— А я скажу, почему вы помалкиваете! — сообщил Рябинин.

Серые глаза геолога насторожённо ждали, но он не спрашивал, словно боясь услышать правду — почему.

— Скажу попозже, — пообещал Рябинин. — Впрочем, скажете сами.

Он плохо допрашивал, когда не понимал идею преступления. Например, неясно, зачем Померанцеву освобождаться от жены таким диким способом. Ведь можно просто уйти. Зачем пугать до смерти Симонян, которая тяжело болела и никому уже не мешала… Этого Рябинин не знал. Но это должен знать Померанцев.

— Расскажите про отношения в сорок восьмой комнате…

— У нас парной дружбы нет. Все друзья. Кроме разве Суздальского.

— А любовные отношения?

— Любовные… Суздальский ухаживал за Симонян. Безуспешно.

— И всё?

— Ну, Горман выказывал симпатию Веге Долининой. Но это так, несерьёзно.

— И всё?

Рябинин подумал, что есть люди, которые похожи на лекарства, — перед допросом их надо взбалтывать. Впрочем, разговор с подозреваемым без «взбалтывания» никогда не получался. Он вдруг почувствовал, что сильно устал. Они с Петельниковым работали без выходных. Четыре часа дня, а ему захотелось положить голову на стол и хотя бы на часик забыть все эти допросы, любовные отношения и самодельные финки. Даже тяжесть очков ощутилась переносицей.

— И всё? — повторил Рябинин.

— Всё, — подтвердил Померанцев, на миг пряча глаза, но губы он спрятать не мог — они напряжённо задвигались.

— Вы врёте! — ахнул Рябинин через стол в его лицо.

— Какое вы имеете право…

— Врёте! — крикнул Рябинин. — Симонян была вашей любовницей.

— Я не позволю… Ваша фантазия начинает меня злить.

Рябинина этот человек раздражал всем: лощёностью, ложью, выдержкой, самодовольством, которые были написаны крупными буквами на скульптурном высоком лбу. И цинизмом: его жене всадили нож, а он сидит, как дипломат на рауте. Другой бы… Рябинин споткнулся: если Померанцев нанял убийцу, то какие тут переживания? Но тогда почему он не изображает горе, чтобы отвести подозрения?