И защите и обвинению давалось право на определенное количество безапелляционных отводов – дисквалификации кандидатов без объявления причин. Гудпастер по большей части пользовалась этим правом при отводе кандидатур испанцев. Уоррен, со своей стороны, решил не пропускать в заседатели азиатов, но, правда, среди претендентов их и не было. Ему хотелось, чтобы присяжные были молоды. Уоррену представлялось, что молодые проявят большую симпатию к незаконно проживающему иностранцу, члену нового легиона бездомных. Если подобная симпатия что-то означала, если она могла оказаться весомее, чем доказательство, значит, это будет не то же самое, что уворачиваться с завязанными глазами от раскаленных лемехов.
В первое же утро процесса Уоррен отвел Гектора в глубь судебного зала Лу Паркер и сказал:
– Слушай меня внимательно. Обычно адвокатам наплевать на то, виновен или не виновен их подзащитный. Мы в любом случае делаем все, что только возможно. По сути, для нас даже лучше знать, что наш клиент действительно совершил преступление. Если суд присяжных признает его виновным, ты говоришь себе: “Ну что же теперь делать? Этот сукин сын получил по заслугам”.
Уоррен не стал добавлять, что, когда подзащитный невиновен, то просто сердце разрывается, если суд присяжных тебе не верит.
Гектор несколько раз мигнул, слушая Уоррена.
– Я знаю, что ты не делал этого, – сказал Уоррен.
Гектор, не сказав ни слова, кивнул. Это мало успокаивает, понял Уоррен, если ты на пути в тюрьму или в камеру смертников.
Но это было пока все, что он мог предложить Гектору.
В середине процесса отбора присяжных Уоррен пригласил Мари Хан на ужин в итальянский ресторан.
– Я еще ничего не предпринимал для возвращения камеры, но я это сделаю. Обещаю тебе. Я еще не совсем пришел в себя за эти дни. Чувствую себя немножко не в своей тарелке.
Мари беззаботно махнула рукой, и накрашенные ногти ее блеснули в свете канделябров. Позднее, выйдя из ресторана, Уоррен по-братски поцеловал Мари в щеку и пожелал ей доброй ночи.
Через два дня после этого, в обеденный перерыв, он случайно встретил ее в переполненном лифте суда. Мари пожала ему руку.
– Ты выглядишь ужасно, – прошептала она. – Я приглашаю тебя на ленч. Попробую тебя ободрить.
В милой Мари Хан не было ничего скрытного, не было отчаяния или уныния. При желании она могла выбирать себе любовников. Тогда что же ей нужно от Уоррена? Дружба? Приятная компания? То есть то, чего искал в ней и сам Уоррен. Подходящая пара для жуткого кануна его тридцатипятилетия. Когда Уоррен ощущал чрезмерное волнение в чреслах, он умел контролировать себя. Но он чувствовал всю наивность своих рассуждений. “Независимость, – сказала однажды Чарм, – это противоестественное состояние для любой мыслящей и здоровой женщины”.
И вот такой день разом настал. Не говори того, чего ты не думаешь. Если не знаешь, что имеешь в виду, то лучше закрой рот. Кажется, это вполне подходящий рецепт выживания, когда от тебя ушла жена и ты плывешь против течения, чтобы спасти жизнь клиента, в невиновности которого ты абсолютно убежден.
Уоррен попросил счет за ленч.
– Это я пригласила тебя, – напомнила ему Мари.
– Ты опоздала.
– Я хочу получить свой “Пентакс”.
– Дай мне время до пятницы.
– Это будет свидание – я приглашаю тебя на ужин. И оставь свои деньги дома.
К четвергу присяжные по делу “Куинтана” были отобраны и приведены к присяге. Судебными заседателями были семь мужчин и пять женщин: семеро были белыми, пятеро чернокожими, и половине из них оказалось меньше тридцати лет. Уоррен сдержанно ликовал, но он знал: с того момента, как присяжные присягнули, они стали совершенно новыми существами со своей собственной жизнью.
Судья Паркер проинструктировала присяжных, чтобы они не обсуждали судебное дело не только между собой, но даже с членами своих семей и были в суде в понедельник, в 8.30 утра.
На следующий день Уоррен остановил машину у магазина, торгующего со скидкой фототоварами, и купил “Пентакс”, а затем втащил свой потяжелевший портфель на тридцатый этаж здания Техасского коммерческого центра, в юридическую фирму Артура Франклина. Адвокат Чарм оказался шестидесятилетним мужчиной с гладким лицом и ясными глазами, одетым в серый костюм, синюю в белую полоску рубашку и ярко-красный галстук, – техасец, перебравшийся в Хьюстон. В офисе пахло полировкой для мебели, гаванским табаком и свободными от налогов долговыми расписками.
Может быть, подумал Уоррен, мне следовало заниматься гражданским законодательством. Я, конечно, скучал бы, но зато у меня не было бы стольких бессонных ночей. Мне не пришлось бы иметь дело с убийцами, негодяями и несправедливо обвиненными людьми.
– Вы сами юрист, мистер Блакборн. Вы знаете, что такие вещи никогда не доставляют удовольствия, но они не обязательно должны быть, так сказать, взаимно язвительными.
Артур Франклин продолжил свое выступление сокращенной адвокатской речью, произносящейся при разводах. В конечном итоге Уоррен согласился со всеми пунктами, предложенными Чарм. Спорить им было не о чем. Однако он снова почувствовал себя в отвратительном настроении. Часть его жизни заканчивалась. Уже закончилась. Спускаясь в лифте, Уоррен озадаченно покачал головой. Женщина, ехавшая вместе с ним в кабине, подняла глаза, затем опасливо отступила назад. Уоррен сообразил, что стоит, сжимая кулаки, и прикусил губу.
Удивляться нечему.
Он заехал домой, чтобы переодеться и покормить Уби, а в восемь часов встретился с Мари Хан во французском ресторанчике на Ривер-Оукс.
Уоррен заглянул в меню и сказал:
– Ты не возражаешь, если я закажу что-нибудь попроще? Можешь ли ты позволить себе такие траты?
– Безусловно, – ответила Мари, – Конечно, не всю дорогу, но ведь жизнь коротка.
Мари, как она объяснила, получала свою зарплату за каждый день работы в суде Дуайта Бингема, но за сверхурочные часы ей платили постранично. Она зарабатывала лучше, когда случались апелляции, требовавшие полной записи, или крупные дела с богатыми клиентами, вроде дельцов наркобизнеса, чьи адвокаты хотели иметь стенографии всех свидетельских показаний за каждый день. У Мари была еще одна стенографическая машинка, стоявшая у нее дома во второй спальне. Иногда Мари работала почти до полуночи.
– Мой ребенок однажды должен будет поступать в колледж. Он говорит, что хочет стать врачом, а ты знаешь, во что это обходится с тех пор, как Рейган испохабил школьную программу. Ренди – умный мальчик. Я подумываю о “Айви лиг”[32]. Пенсильванский университет или Корнеллский.
– А не рановато ли думать об этом?
– Приходится планировать заранее.
– Моя жена училась в Пенсильванском, – сказал Уоррен.
Мари добродушно улыбнулась:
– Ей повезло.
После эспрессо ресторан предложил посетителям “Реми Мартен” в честь 200-летия взятия Бастилии. Уоррен поднял свой бокал:
– За независимость!
Мари расплатилась с помощью кредитной карточки “Visa” и сказала:
– Давай вторую половину ужина закончим в моем доме. У меня есть целая бутылка “Корвуазье”[33]. Мы отпразднуем день революции так, как это делают французы.
Она жила неподалеку, в кооперативном доме, выстроенном в тюдоровском стиле и запрятанном позади Уэстгеймер, прямо внутри Луп. Следуя туда за машиной Мари на своем “БМВ”, Уоррен пришел к заключению, что отказаться было бы и невежливо и неблагородно. Только один бокал. Всю дорогу до дома Мари он думал о Гекторе Куинтане и Джонни Фей Баудро.
Сын Мари уехал на месяц погостить к бабушке и дедушке в Остин. Мари поставила кассету с какой-то испанской гитарной музыкой, сделала звук потише, сбросила туфли и уселась рядом с Уорреном на софу в гостиной. Комната была холодна и освещалась мерцающим светом двух настольных ламп. Спиртное согрело Уоррена, софа была мягкой; как и у всякого одинокого человека его реакция на подобный уют была незамедлительной. Мари взяла из его рук полувыпитый бокал и поставила на кофейный столик. Ее нижняя губа была немного тяжеловатой и слегка оттопыренной. Мари наклонилась к Уоррену и поцеловала его. Он удивился – но не очень. Он предчувствовал, что это приближается. Всего лишь один поцелуй.
