– О! Что же из двух вариантов вы выбираете? “Вероятнее всего” или “наверняка”? Вы вовсе не уверены в этом, не так ли?

– Тогда я была уверена, – сказала Джонни Фей, – что он наверняка бы меня убил.

– Я понимаю это так, что теперь подобной уверенности у вас нет?

– По-прежнему есть. Он наверняка сделал бы это.

– Но мгновение назад вы употребили выражение “вероятнее всего”, не так ли?

– Да, я это сделала.

– Значит, в уме у вас существует сомнение?

Джонни Фей глубоко вздохнула:

– Сэр, с того самого дня седьмого мая, когда это случилось, я нахожусь в мучительном состоянии. Я не сплю ночами. У меня не было ненависти к Клайду. Отнять жизнь у другого человеческого существа – это самое страшное из всего, что может сделать человек, а если отнимаешь жизнь у того, кого ты когда-то любила, даже если ты и не собиралась его убивать, жизнь твоя навсегда превращается в ад. Так что, конечно, в уме моем существуют сомнения – и их великое множество. Ужасные мгновения. Иногда я плачу ночи напролет. Но всем своим сердцем я убеждена в одном – за исключением того шанса, где я сама могла быть убитой, – другого выбора у меня не было.

По темным, розоватого цвета пятнам, выступившим на лице Боба Альтшулера, Уоррен заключил: обвинитель понял, что присяжные купились на этот “охотничий рассказ”. Но теперь уже до самой своей заключительной речи Альтшулер мало что мог бы сделать. И он отпустил свидетельницу.

Почти целых два часа адвокаты обвинения и защиты гоняли Джонни Фей взад-вперд между собой: Уоррен заделывал трещины в сфабрикованной ею истории, а Альтшулер искал, где бы пробить новую дыру. Затем, после иронического “У меня больше нет вопросов к свидетельнице”, произнесенного Бобом, и вслед за самоуверенным выкриком Уоррена “Защите нечего добавить!” – все закончилось.

Сразу же, как только пробило пять тридцать, утомленный судья Бингем постучал своим судейским молоточком.

– В понедельник утром, – объявил он ради присяжных и прессы, – я выступлю с напутствием к членам суда. Затем мы выслушаем заключительные речи обоих адвокатов. Защита выступит первой. Обвинение потом, поскольку на нем лежит бремя доказательств.

Судья повернулся к двенадцати постоянным присяжным и двум чередующимся.

– В течение этого уик-энда не читайте никаких газет. Если вы почувствуете, что вам просто необходимо ознакомиться с международными новостями, со страницами, посвященными спортивным известиям, или, наконец, вы захотите почитать “Пинатс” и “Гарфилд”, то попросите кого-нибудь из членов ваших семей вырезать оттуда все, что там будет написано по поводу настоящего процесса. Пожалуйста, постарайтесь не смотреть телевизионных новостей. И не обсуждайте самого дела с вашими родственниками или друзьями. Вы начнете обсуждение в понедельник днем. Поскольку никто не в состоянии предсказать, сколько времени это займет, советую вам захватить с собой ваши спальные принадлежности на тот случай, если вам придется тут заночевать. Не здесь, – судья улыбнулся, – мы вовсе не так уж и бессердечны. Я имею в виду – в отеле. Ну а теперь: счастливого вам уик-энда!

Присяжные вышли цепочкой. В зале суда остался затхлый запах человеческого пота. Уоррен, еще прежде, чем они с Риком встали из-за стола защиты, заметил представителей прессы, кивающих в их сторону и вот-вот готовых устремиться к ним. Он поднял руку, не подпуская их близко.

– Никуда не уходите, – предупредил он Джонни Фей.

После этого Уоррен отвел Рика в опустевшую ложу присяжных. Еще раньше он дал приятелю задание внимательно проследить за их реакцией во время прямого и перекрестного допроса свидетельницы.

– Она держалась отлично, – сказал Рик. – Настоящая ракетница! Эта женщина сама по себе является аргументом в пользу закона о контроле над оружием.

– Мы впереди или отстаем?

Рик на время задумался, затем взгляд его просветлел:

– Я бы назвал это ничьей в последней четверти. Мяч в глубине их территории. Наше дело – их остановить. Защита значит “за щитом”, – нараспев произнес Рик.

– Спасибо. Только скажи мне – поверили они ей или нет?

– Некоторые поверили, некоторые нет. Женщины были настроены наиболее скептически. Когда будешь произносить заключительную речь, адресуй ее женщинам. Я сделал кучу заметок. Ты хочешь, чтобы мы встретились завтра и поработали над ними?

– Сделаем это в воскресенье, – ответил Уоррен. – Завтра я еду за город.

– Молодчина! – сказал Рик. – Отдохни. Езжай на пляж. Зарой свою голову в песок. Проветри мозги.

Над автострадой плыли волны летнего зноя. Во все стороны от дороги простиралась ровная буро-коричневая земля. Какой-то острослов сказал: “Техас – это такое место, где смотришь дальше, но видишь меньше, чем где бы то ни было на земле”.

Голова Уоррена побаливала. Суд по делу Джонни Фей Баудро, где Уоррену была известна виновность подзащитной, но где он обязан был бороться за свободу своей клиентки, близился к завершению. Дальше следовало продолжение процесса по делу Гектора Куинтаны, где, наоборот, Уоррен знал о том, что его клиент невиновен, но не мог этого доказать. Живущая собственной жизнью жена Уоррена, покинувшая его ради другого мужчины, внезапно передумала и теперь хотела вернуться. А сейчас, в это субботнее утро, рядом с Уорреном в его “БМВ” сидела Мари Хан и вертела в руках магнитофонную кассету. Что бы я сделал с удовольствием дальше – так это сел бы в самолет и улетел на Бали. Один, подумал он.

Уоррен постарался загнать мысль о Чарм в глубь своего мозга. Не думать о ней! Не думать о слоне!

Сегодня рано утром он навестил Гектора. Из-за постоянных переживаний лицо мексиканца сделалось совсем серым, а на щеках появились багровые пятна. Уоррену хотелось сказать: “Я работаю ради тебя, я делаю все, что могу. Не сдавайся!” – но слова, что рождались в его уме, казались какими-то рыхлыми, лишенными существа.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Я плохо сплю, – ответил Гектор.

– Тебя кто-то постоянно будит?

– Нет. Это я. Я сам.

– Скоро все закончится, – пообещал Уоррен, – Может быть, на следующей неделе.

– Я хочу вам кое-что рассказать, – проговорил Гектор. – У меня это уже давно на уме. Ведь я вас обманываю.

– В чем же? – спросил Уоррен, и сердце его застучало значительно быстрее.

– Та продуктовая тележка… Тогда, давно, вы меня спросили, не украл ли я ее? Я сказал, что нашел. – Гектор грустно покачал головой. – Это единственное, что я соврал.

Мое сердце попросту разобьется, если этот человек сядет в тюрьму, подумал Уоррен.

Он пообещал заехать в воскресенье и прихватить с собой газету.

Мари поставила кассету, которую она взяла в это путешествие: какофония чернокожей души с тяжелым басовым ритмом.

– Окажи мне любезность, – попросил Уоррен, – посмотри в “бардачке”. Мне кажется, там есть что-то Вивальди.

Мимо промчался дорожный указатель: “Виктория 10, Бивилл 56”.

Вивальди немного утешил Уоррена частью из Le Quattro Stagioni, “Времена года”. Четыре времени года – четыре периода жизни. Детство, часто называемое юностью. Зрелость. Увядание. Смерть. Неужели и смерть – это один из периодов жизни? Иногда кажется, что так оно и есть.

Уоррен был великодушным, незлопамятным человеком. Его натура полностью подходила для его профессии. Адвокат больше, чем кто бы то ни было, должен научиться прощать. Забыть – намного труднее. Но и это нужно делать. Жизнь течет, словно река, и вода ее недолго помнит о том, как билась она о скалы в своем верхнем течении. Основной вопрос в том, чего ты хочешь в действительности.

Нет, не наказать Чарм, подумал Уоррен. Это было бы жестоко. Я все еще люблю ее. Что бы это ни значило.

Партнерство и сотрудничество. Материальность, красота, долговечность. Когда Чарм сказала ему, что любит другого мужчину и должна разорвать их брак, эти слова возникли в мозгу Уоррена. Он не произнес их: в уме его они были чем-то большим, чем просто словами. Ум его, боровшийся за сохранение непрерывности в эпицентре столь уродливой путаницы, подсказал ему, что они открывают путь к тому, чтобы заявить, что в глазах вечности наша жизнь, конечно, не более чем жалкое химическое явление, но она, тем не менее, может обладать непрерывностью. Непрерывность способна иметь форму, структуру. Форма же и структура – это все, что у нас есть для борьбы с демонами небытия, для того, чтобы прожить свои годы с чувством скромной, застенчивой гордости. Человек не может просто так выбросить из своей жизни целых восемь лет, если у него есть шанс вернуть их и сделать своим основанием. Но я молод, подумал Уоррен, я могу начать сначала. Я могу отыскать непрерывность, даже если моя жизнь расколота на части. В книге тоже есть части, и все же она представляет собой нечто целое. Просто существуют жизненные периоды, они очень разные, но они связаны друг с другом.