– Сколько часов мы будем лезть? – крикнула он мне сзади. – Десять или двадцать?
– Без “иншалла” три часа. К обеду будем. А ты, что, сомневаешься, что залезешь? Брось! После Арху это тьфу!
– Нет, не сомневаюсь, – ответила она и опять посмотрела на вершину.
Когда она опустила глаза, я увидел в них слезы.
– Что случилось? – спросил я удивленно.
– Ничего! – отозвалась Лейла, отвернувшись в сторону.
– Если не скажешь, то я сейчас от огорчения спотыкнусь и упаду вниз, как Федя, – шутливо пригрозил я, кивнув в сторону обрыва, вплотную подобравшегося к тропе.
– Оттуда я опять все увижу... – проговорила Лейла, не поднимая головы.
Я понял, что Резвон опять ворвался в нашу жизнь, и его опять надо убивать... И убил поцелуем в губы.
Через десять минут мы выбрались на третий снизу поворот серпантина. Четверть пути была позади. Но метров через двести, на самом крутом участке дороги (боковой крен здесь местами достигал 25 градусов и обычно именно здесь наш жизнелюбивый начальник партии Вашуров, спешно подобрав огромный живот, стремглав выскакивал из «уазика» и пыхтя, шел за ним следом), Федя неожиданно остановился и, указав вниз на нижний конец длинной и глубокой канавы, торжествующе сказал:
– Там! Там копайте!
Это была канава № 667. В ее средней части в 78-ом году была вскрыта сульфидно-кварцево-турмалиновая жила с содержанием олова 1,12 % и серебра 250 г/т на мощность 0,75м. В нижнем ее конце, в рыхлых склоновых отложениях были найдены обломки другой жилы с видимым касситеритом и, чтобы достать и опробовать коренные породы, нам пришлось пройти в дне канавы закопушку глубиной метра полтора. На место, где она была пройдена, и указывал нам Федя.
Сказав, Федя поковылял вниз. Мы недоуменно переглянулись и, оставив женщин с ишаками, пошли за ним. Догнав его у самого конца канавы, я хотел спросить, какого черта он выпендривается, но застыл с раскрытым ртом. Закопушка была засыпана! И недавно! И кто-то хотел, чтобы хоть издалека следов земляных работ не было заметно – в набросанный грунт были воткнуты несколько пышных, но пожелтевших уже кустов югана.
– Я тут еще похаваю с чуток, а вы копайте, – сказал довольный собой Федя, доставая из кармана остатки лепешки и неизвестно откуда взявшиеся замызганные кубики рафинада. – Заодно и роман свой тисну, расскажу, как дело было! Только икру, чур, не метать, если не в масть что будет.
– Копать? Руками? Ты это здорово придумал! Но поимей в виду – если там дохлый баран, то я горячиться не буду. Просто удавлю тебя своими собственными руками, – мрачно пригрозил ему Юрка, откидывая ногой маскировочный юган.
– Вот так вот всегда! Выручишь козлов, а они по харе смазать норовят!
– Давай, Федя, ближе к делу! – проворчал я, принявшись выковыривать камни из закопушки. – Видно, что три дня молчал и наболтаться теперь не можешь. Только старайся понятнее изъясняться, без фени. Привыкай к культурной компании!
– Да я и так сам себя перевожу. Хотя и сам ты, видно, не в Оксфордах учился и Лева Толстый не кореш твой, точно...
– Дык ты пять лет всего зону топтал и пайку хавал, а я с вами, зеками, десять лет из одной миски ел и хлеб делил... На Кумархе на пятьдесят человек рабочих сроку совместно оттянутого было сто сорок семь лет. Меня следователь на этот счет удивил, когда у нас два ящика аммонита из склада ВВ уперли. А ты говоришь: в Москве – Париж! В город спустишься – неделю привыкаешь ботать без мата и фени... Давай, рассказывай!
– В общем, так, – с трудом проглотив последний кусок лепешки, начал Федя. – Когда в реке я усек, что грабля моя не скурвилась и тыква, вроде, тоже на месте, решил я к вам возвернуться. Тем более, ствол уберег. Как сука подрезался, но причалил с намудником на копыте и без говнодавов, и, в конец замудоханный, заныкался в канаве, аккурат над тем пятаком, где нас тормознули... Посидел в ней с полчасика, погрыз вокруг всю эфедру и поверху за вами поканал. На Уч-Кадо мудило-учитель с тремя чуваками и двумя кадрами забугорными с вами распрощался и ишаков с желтизной в кишлак погнал.
И что мне было делать? – продолжил Федя, оббежав нас замученными глазами. – Куды бечь? Ну и заземлился наверху, вон, в той кривой канаве и в калган не возьму, с чего начать. Ну и стал ночевать. Сутки в луже полоскался. Очухался еле-еле. И уже в сумерки следующего дня, вылез поссать и кореньев на вечерю накоцать, и вижу вдруг – пахан ихний, учитель этот, с двумя ишаками внизу, вон, из-за той белой скалы нарисовался. Близко совсем, хоть время спрашивай. И хиляет прямо на меня! Деловой такой, автомат на плече... Я пушку вынул, пальнул пару раз, но пшик получился, бобики отсырели. Все, думаю, хана. Упал в иван-чай и в канаву свою пополз. Но учитель не заметил, думу, видно, какую-то думал. Ну, я потихоньку балду высунул и зырю, как сурок из блиндажа. Подошел он к этой канаве, покидал что-то в яму, что – я не видел, темно уже стало, и испарился. Покумекал я маленько и решил – точно, наши мешки заныкал, больше нечего! И, прикинь, мог бы ночью ишачка у чабанов оторвать и в город с золотишком рвануть, но я к вам погреб...
– Ну, ну, филантроп ты наш! Соскучился, ласковый, – усмехнулся Сергей, сменивший меня на раскопке. – А теперь, милый, расскажи нам, в глаза мне глядючи, на кого ты, гад, мину ставил?
– А чо врать? Мне народец-то нужен был для компании, чтобы сюда добраться. Дохлый номер одному в горы топать. Сами видели – полно всяких резвонов кругом ошивается. Да и делов куча, одному не одолеть, к тому же я кувалдометром с малолетства не люблю махать. Вот и надумал тогда шпану разную набрать, желтизну их руками добыть, а потом всех порешить без большого кипеша. Одного только, посообразительнее, оставить: без напарника-то на обратной дороге не обойтись... В любой кодле такого человечишку можно найти подходящего... И у вас, сукой буду, такой имеется...
– Гроссмейстер долбанный! Ван Гоген нашелся! Людвиг ван Бефстроган! – выругался я. – А зачем ствол украл?
– Сам не знаю! Я ведь после перевала, после того, как спасли вы меня, мертвого, почти передумал вас мочить... Я, там, под обрывом, хоть и не дышал и без сознания был, но чувствовал, как Черный в меня дышит... А почему украл? Я думал, гадом буду! Два дня соображал. И вот что вышло, вот что надумал... Ботаника какая-то. Секите, я столько лет в башке все проигрывал. И как людей соберу, и как подельника сосватаю, и как в штольню остальных заманю. Тыщу раз у меня перед моргалами стояло, как я машинку кручу, лохов хороню! И как у города напарника кончить придумал. И все думал, что неплохо бы ствол заиметь для порядка и надежности. В мыслях в руках его держал, ласкал, чистил... Но в городе не выгорело достать, крутанули меня барыги, бабки отняли, едва ноги унес. А как под обстрелом пушку Серого нащупал в рюкзаке, ну, том, что к Сильному был приторочен, не выдержал, увел. Руки сами потянулись, век воли не видать! Да и ноги я сделал из-за него, не хотелось этим засранцам отдавать...
– Ну и народ попался! – покачал головой Кивелиди, продолжая копаться в яме. – Самородки! Что Бабек, что Федя... Какие ходы! Какие комбинации! Водку с нами, сука, пил... А сам раздумывал, как сподручнее зарезать, кровью не обрызгавшись! Нет, чем с такими грязь топтать, лучше акул с крокодилами баттерфляю учить... Или носорогов фехтованию... Да оставь вас без присмотра перегрызете друг друга... Волки!
– Да ладно тебе, Серый, – прервал я распалившегося Кивелиди и, обернувшись к Феде, спросил:
– А почему ты, гроссмейстер, именно на два часа салют назначил? Я имею в виду твою записку...
– Да так... – улыбнулся он простодушно. – Рука сама нарисовала... В два или три – какая разница? Со временем солиднее.
– А кто, собственно, охрану замочил?
– Не знаю... – честно ответил он. – Наверное, это ваш Абдурахман-ибн-Хоттаб. Когда я к Нуру бздя горохом с моченой пушкой подбирался, сбоку кто-то выскочил с ломиком или забурником, ткнул его в глаз и к штольне побежал. Оттуда я только хруст черепушек слышал.
