Мотря такой способ нашла.
Как-то зимней ночью, когда гетман испытывал особенный прилив тоски, в дверь тихо постучались. Мазепа открыл. Похудевшая, но вся сияющая радостью, Мотря бросилась к нему на шею.
– Я убежала… Никто не знает… Посылай за попом.. Скорей… Тогда уж нас не разлучат, – торопливо заговорила девушка.
– Ты успокойся, моя любонько. Ишь ведь, дрожишь вся. Садись сюда к печке, обогрейся…
Мазепа быстро и трезво оценил положение. Конечно, он любит Мотрю и хочет, чтобы она вечно жила с ним… Но она убежала тайком, родные поднимут тревогу, произойдет крупный скандал, имя гетмана будет замарано…
Он не ошибся. Не успела Мотря согреться, как послышался далекий набат. Это Кочубеи, жившие в двух верстах от гетманского замка, догадавшись, что Мотря убежала к гетману, приказали ударить в колокол.
Многочисленная кочубеевская челядь, вооруженная ружьями и дубинами, собралась у крыльца. Кочубеиха рвала на себе волосы, поносила гетмана последними словами. Василий Леонтьевич, испуганный, полуодетый, хватаясь за голову, кричал:
– Горе мне, горе! Омрачился свет очей моих! Обошел меня кругом мерзостный стыд. Не могу смотреть людям в лицо. Срам и поношение! Бейте, бейте в колокола, да всяк видит бедство мое!
Толпа направилась к замку. Мазепа испугался, отослал Мотрю к родителям с полковником Анненковым.
Попав опять под строжайший надзор родных, девушка не смирилась. Она продолжала упрямо твердить, что любит гетмана и все равно ни за кого другого замуж не пойдет. Однако ее уверенность в любви крестного на какое-то время поколебалась. Убегая к нему, она думала, что он немедленно пошлет за попом и уже не отпустит ее от себя. А он испугался…
В записке, отосланной с Меланьей крестному, она горько жаловалась на свою судьбу и укоряла его.
«Мое серденько, – отвечал ей гетман, – опечалился я, что ты обижаешься на меня за то, что я не задержал тебя при себе, а отослал домой. Но подумай, что из того вышло бы? Твои родичи на весь свет разголосили бы, будто я украл у них дочь и держу у себя наложницей. Вторая причина: если бы ты осталась у меня, мы стали бы жить, как муж и жена, а потом пришло бы неблагословение от церкви и запрещение нашего брака… Что бы я тогда делал?»
В другом письме он опять писал ей:
«Сама знаешь, как я сердечно и страстно люблю тебя. Еще никого на свете не любил так. Мне бы счастье и радость, чтоб ты жила у меня, только я знаю, какой конец может из этого быть при такой злобе твоих родных. Прошу, моя любонько, не сомневайся ни в чем, я пока жив буду – тебя не забуду…»
Письма гетмана наконец успокоили Мотрю, но отношения с родными продолжали оставаться прежними. Мать не спускала с дочери глаз, постоянно попрекая ее тем, что она опозорила семью. Мотря выходила из себя, словно безумная рвала на себе платье, иной раз даже плевала на отца и мать. Родители приписывали ее поступки колдовству гетмана.
Наконец Мазепа нашел выход из положения. В ответ на сообщение крестницы, как ей невыносимо тяжело жить дома, он тайно советует:
«Если они, проклятые, так тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что мне тогда делать с тобой…».[26]
Мотря на несколько дней присмирела, потом стала проситься на время в Пушкаровский монастырь, близ Полтавы, где игуменьей была ее тетка. Кочубеи, подумав, дали согласие.
… В один из майских вечеров кочубеевская карета, запряженная четверкой одномастных серых лошадей и сопровождаемая вооруженными конными челядниками, остановилась на ночевку у богатой хаты знакомого Кочубеям мельника.
Девка Мелашка, ехавшая с Мотрей, быстро перетащила в горницу вещи панночки, накрыла скатертью стол, расстелила ковры. Мотря смотрела на эти хлопоты равнодушно. Ее бледное лицо было печально. Глаза безжизненны. Густые черные косы расплелись в дороге, она даже не подумала привести их в порядок. Она села у окна, погрузившись в свои невеселые думы.
– Вы бы, панночка, приоделись… Платье на вас все измято, – сказала Мелашка, доставая шелковый летник, который когда-то так нравился гетману.
– Не надо… Не к чему мне, Мелашка, – грустно отозвалась Мотря.
– А как же? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг увидят вас в таком наряде?
– Кто же увидит? Разве вот они? – сказала Мотря, указывая в окно.
За окном раскинулся сад, пышно цвела черемуха. Под кустом сидели двое челядников с ружьями, исполняя наказ Кочубея: оберегать Мотрю пуще глаза. Двое других стояли на карауле у самых дверей хаты…
Мелашка широко распахнула окно, крикнула:
– Эй, хлопцы! Нечего сюда очи пялить, панночка одевается… Отойдите подальше да караульте лучше, а то я пану судье пожалуюсь…
Челядники отошли в сторону. Мелашка закрыла окно, занавесила, зажгла свечи. Мотря умылась, заплела косы, надела летник, – настояла-таки на своем Мелашка.
– Вот теперь вы совсем как прежде… Краше нет никого…
– Нет, Мелаша, видно, мне теперь не красоваться, а богу молиться, – махнула рукой Мотря.
Она достала книгу, подарок гетмана, раскрыла, сделала вид, что читает. Мелашка вышла.
«А что, если он меня разлюбил и нарочно посылает в монастырь, чтоб развязать себе руки? Что, если монастырь навеки закроет меня?» – думала Мотря.
Она вспомнила, как девчонкой ездила с матерью в этот монастырь. Вспомнила тягучий, тоскливый колокольный звон. Суровые и скорбные лики святых. Мерцание свечей. Строгое лицо тетки. Черные одежды монахинь. Ей стало жалко себя, она, опустив голову на руки, заплакала…
Сзади раздался какой-то шорох, дверь в соседнюю горницу, завешенная ковром, тихо скрипнула.
Мотря подняла голову. Перед ней стоял гетман.
– Господи! Что это! Ты… ты… коханый мой! – воскликнула она.
– Я, я, любонько моя… Не пугайся…
– Как же ты здесь? Меня караулят…
– Плохо караулят, – усмехнулся Мазепа. – А хозяин не одним Кочубеям служих Да и Мелашка мною куплена… Я тебя с утра здесь поджидал, – кивнул он головой на дверь. – Но что с тобой, Мотроненько? Ты вся огненная… Уж не больна ли, избави бог?
– Нет… Нет… Я от радости… Я не хочу в монастырь… Я хочу с тобой… Я люблю тебя, слышишь… люблю, как бога… – почти бредила Мотря.
Брезжил рассвет. Пели вторые петухи.
Мазепа сидел в кресле у стола. Мотря с распущенными косами, усталая и счастливая, сидела на ковре у ног его. Широко открытые глаза ее восторженно смотрели на гетмана. Уши жадно ловили каждое его слово:
– Скоро шведы разобьют войска царя Петра… Украина станет независимым государством… Король Карл – великий полководец… Его ставленник Лещинский уже пишет мне… Они хотят, чтобы я стал королем… Владыкой этой земли. О, тогда уже никто не посмеет сказать мне противного слова. Я сумею привязать языки знатным и держать в узде хлопов… А ты будешь королевой. Слышишь? На твоей милой головке будет корона… Золото и бриллианты… Мы построим новый дворец… Только надо ждать. Год, два, не больше… Я дам тебе знать… Но пока это великая тайна. Помни. Я никогда никому ее не открывал. Ты единственная. Тебе одной верю, как себе. Чуешь любовь мою, серденько?
И он нежно гладил волосы крестницы. И она вся была полна чувством огромной любви и благодарности к нему.
В дверь тихо постучали. Час расставания приближался.
На дворе ржали лошади, люди закладывали кочубеевскую карету. Караулившие всю ночь хлопцы сидели уже на телеге.
Ждали, когда проснется и оденется панночка…
26
Письма Мазепы к Мотре Кочубей я использовал в хронике только частично и в несколько исправленном виде. Считаю не безынтересным познакомить читателей с подлинником одного из писем, относящихся к описываемому времени.
«Моя сердечне коханая, наимилейшая, найлюбезнейшая Мотроненько. Вперед смерти на себе сподевався, неж такой в сердцу вашем отдмени. Спомне тильки на свои слова, спомне на свою присягу, спомне на свои рученки, которие мене не поединократ давала: же мене хочь будешь за мною, хочь не будешь, до смерти любити обецала. Спомне на остаток любезную нашу беседу, коли есь бувала у мене на покою: нехай бог неправдивого карает, а я хочь любишь, хочь не любишь мене, до смерти тебе подлуг слова своего любити и сердечне кохати не перестану на злость моим ворогам. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься за мною: що с В. М. далее чинити; боюж больше не буду ворогам своим терпети, конечне одомщению учиню, а якое сама обачишь. Шасливши мои письма, що в рученках твоих бувают, нежли мои бедние очи, то тебе не оглядают».
