– Уйди… уйди… – прохрипел старик, отвертываясь лицом к стене.

Орлик почтительно поклонился и вышел.

… Войнаровский, как и полагал Мазепа, не зная главного – цели мазепинской измены, начал постепенно успокаиваться. Будучи человеком мягким и бескорыстным, Андрий не искал в поступках людей только дурного, но всегда стремился найти в них и что-нибудь оправдывающее. Предсмертные слова Семена Палия, мысли о дядиной и своей собственной измене возмутили его душу, вселили озлобление и неприязнь к гетману, заставили искать забвения в вине. Но с некоторых пор Андрий, под влиянием Мотри, постоянно укорявшей его за враждебное отношение к больному дяде, пробовал оценивать случившееся иначе.

«А что если дядя стал жертвой несчастного случая? – думал он. – Что, если батько Палий введен в заблуждение царем? Может, я напрасно обижаю дядю?..»

Он вспоминал свое детство, проведенное в батуринском замке, вспоминал доброе отношение дяди, его заботы и начинал испытывать смущение.

Когда однажды вечером Мотря позвала Андрия к больному гетману, он не мог уже отказаться.

Старик несколько дней не вставал с постели. Страх, вызванный Орликом, не проходил, а усиливался, действуя разрушительно на организм больного. Мазепа похудел, пожелтел, обрюзг…

Печальный вид его пробудил в Андрие жалость.

– Пришел… порадовал… спасибо… – с трудом, тихо произнес Мазепа.

Андрий, опустив голову, молчал. Мотря поправляла лампаду у икон, ее пальцы дрожали.

– Садись, Андрийко… Поговорим… Мы не чужие… Ты да она, – кивнул старик в сторону крестницы, – больше никого у меня нет…

Андрий сел в кресло у постели, поцеловал высохшую руку дяди.

– Я знаю, – медленно продолжал Мазепа, – как ныне все против меня злобствуют… Тебя смутили лживые словеса и бредни… Ты напрасно на меня досадуешь, глупый…

Мазепа погладил склонившуюся голову племянника. Мотря бесшумно вышла, она не хотела мешать. Андрий поднял, наконец, влажные глаза л, захлебываясь от волнения, заговорил:

– Мне тяжело, дядя… Я видел… от нас отвернулась отчизна… народ… У нас нет больше родины… Я не хотел быть изменником. Я думал иначе… Я не хотел…

– А разве я хотел? – перебил Мазепа, – Разве я повинен, что судьба все переиначила?

– Я не знаю… Может, ты ошибся. Может, думал другое… Открой правду, дядя…

– Какую правду?

– Почему так получилось? Почему все они… все гнали нас, как врагов? Почему тогда… помнишь?., батько Палий проклинал так страшно?

Мазепа через силу приподнялся. Лицо его приняло величавый вид.

– Бог свидетель, я хотел только счастья своей отчизне, – сказал он, – и не моя вина, что люди поняли меня иначе… У меня не было приватных целей… Я думал об общей пользе народа… Клянусь тебе…

Андрий и на этот раз поверил.

Вошедшая через несколько минут в комнату Мотря застала дядю и племянника в мирной беседе и радостно вздохнула.

Мотря плохо разбиралась в событиях. Она была по-прежнему полна огромной любви к Андрию и огромной жалости к крестному.

Мысль о возможности возвращения на родину не приходила ей в голову. Да и родина казалась такой далекой и чужой. Что могло ожидать ее там? Вечные попреки родных, монастырь…

А здесь жили двое близких людей, которые ее любили, окружали постоянным вниманием и лаской… Может быть, придет время, она обвенчается с Андрием, они будут счастливы и в чужой стороне. Но сейчас об этом думать не надо. Крестный болен… И она и Андрий все-таки виноваты перед ним…

А этот Андрий еще сегодня сердился на крестного за какой-то «обман», словно он сам его не обманывал… Господи, боже мой! Просто стыдно перед бедным крестным… Как хорошо, что они наконец помирились… Правда, у Мотри есть одна маленькая тайна, скрытая от Андрия, но, право, это такой пустяк, что не стоит открывать. Можно опять их поссорить.

Мотря знает, что крестный хотел не только пользы отчизне, он хотел также быть королем этой отчизны… И она сама когда-то думала о короне… Мало ли кто о чем думает! Не следует придираться и затевать ссоры… Тем более, их «грех» перед крестным так велик…

А что поделаешь? Ведь если бедный крестный узнает о ее отношениях с Андрием, он не выдержит такого горя… ведь он ее любит…

Подобные мысли заставляли Мотрю относиться к больному особенно чутко. Она проводила около него целые дни, ее заботливость умиляла его, отвлекала от мрачных дум. Однако болезнь шла своим чередом, здоровье гетмана не улучшалось…

… Орлик, зорко следивший за всем, что происходило в доме Мазепы, давно уже обхаживал Андрия Войнаровского, в котором видел единственного опасного соперника. Ведь в случае смерти старика Войнаровский делался его законным наследником и, вероятно, претендентом на гетманство.

Зная Андрия с детских лет, хорошо понимая его душевное состояние, Орлик всячески старался укрепить Андрия в мысли о возможности возвращения на родину, обещая даже свое тайное содействие.

Девка, – как всегда презрительно отзывался о Мотре писарь, – до сих пор в его планах роли не играла. Андрий, храня свои чувства, никогда ни словом, ни видом никому не открывался, поэтому Орлик предполагал, что между ними обычная «амурная история», и с девкой не считался. «Пусть только уедет Андрий, – думал он, – а для нее место я найду. Туркам слово шепнуть, живо в гарем продадут. Такую кралю любой басурман возьмет…»

Примирение Войиаровского с гетманом, грозившее разрушить все замыслы писаря, сразу изменило его отношение к Мотре.

Орлик догадался, что мир между племянником и дядей устроен проклятой девкой, и понял, какое значение она имеет в жизни Андрия.

Писарь изменил свой план и решил прежде всего разделаться с Мотрей.

Дом, где жил гетман, представлял огромное, похожее на сарай, каменное здание, с верхней деревянной надстройкой. Внизу помещалась кухня и девять комнат, занимаемых гетманом, Мотрей и слугами. Вверху, в двух комнатах, жил Войнаровский. Дом был окружен большим фруктовым садом и находился почти на окраине города.

Однажды вечером, зайдя справиться о здоровье пана гетмана, Орлик застал Мотрю на кухне. Девушка варила яблочное варенье, которое любил крестный.

– Добрый вечер, панночка, – приветливо поздоровался Орлик, войдя в комнату.

– Добрый вечер, пан Орлик, – недружелюбно ответила Мотря, чувствовавшая всегда скрытую неприязнь писаря. – Вы до гетмана?

– До него… Просфорку принес, коя в святом монастыре галацком во здравие благодетеля освящена…

– Гетман спит, пан Орлик. Завтра приходите… – перебила Мотря и отвернулась, не желая продолжать беседу.

Орлик не ушел. Он не спеша достал из кармана просфору, благоговейно поцеловал ее, положил на стол.

– А что, панночка, прошу прощенья, – опять начал Орлик, – не скучаете вы на чужой стороне, по своим родичам?

Мотря почувствовала, что писарь затевает какую-то хитрость, и решила промолчать.

– Я потому говорю, панночка, что жалко мне вашу милость, – вкрадчиво продолжал Орлик. – Покойный родитель ваш Василий. Леонтьевич, царство ему небесное, большой благодетель мне был…

– Уйдите, пан Орлнк… – не выдержала и заволновалась Мотря. – Прошу вас… уйдите…

– Как вашей милости угодно, – писарь взялся за шапку. – Только вы худого не мыслите… Я из жалости к вашей доле сиротской предупредить желал…

– Я не хочу слушать…

– Напрасно. Погибнете в пучине обмана и лжи, прошу прощенья… Обман горек…

– Какой обман? – вздрогнула Мотря.

– Любовь к вашей особе ясновельможного нашего пана гетмана. Мне подлинно все известно… Все суета и томление духа, как истинно сказано в писании, – вздохнул писарь.

– Вы… вы лжете! – растерялась Мотря.

Орлик быстро шагнул к ней, схватил за руку, зашипел:

– Поклянись, что не выдашь меня гетману. Я открою тебе истину…

– Какую истину?

– Душу его… совесть… кровь отца твоего…

– Клянусь, – в ужасе прошептала Мотря, – клянусь богом…