— Орос, — сказала Мать, — расскажи о смерти той самой старой жрицы.

Жрец поклонился и всегдашним своим спокойным голосом, как будто повествуя о самых будничных событиях, начал свой рассказ, но говорил он так, словно повторял заученное и, как мне показалось, не очень убедительно.

— Восемнадцать лет назад, в четвертую ночь первого месяца зимы в году две тысячи триста тридцать третьем от основания Святилища Хес на этой Горе, жрица, о которой говорит Атене, умерла в моем присутствии на сто восьмидесятом году своего правления. Через три часа мы подошли, чтобы снять ее с трона, на котором она умерла, и приготовить ее тело для сожжения в соответствии с древним обычаем в огне, и вдруг — о чудо! — она ожила — та же, но очень изменившаяся.

Полагая, что в старую настоятельницу вселилась нечистая сила, жрецы и жрицы Общины отвергли ее и хотели согнать с трона. Но вся Гора засверкала и загрохотала, погасли огненные столбы в Святилище; великий ужас обуял сердца людей. И тогда из кромешной тьмы над алтарем, где стоит статуя Матери всего человечества, загремел голос ожившей богини:

«Примите ту, кого я поставила над вами, дабы свершились мои веления и начертания!»

Голос умолк, огненные факелы снова вспыхнули, а мы поверглись на колени перед новой Хесеа, с тех пор мы зовем ее Матерью. Мой рассказ могут подтвердить сотни людей.

— Ты слышала, Атене? — сказала Хесеа. — Ты все еще сомневаешься?

— Да, — упорствовала Атене. — Я уверена, что и Орос лжет, а если не лжет, то, может быть, все это ему приснилось, а еще может быть, слышанный им голос — твой собственный. Если ты и впрямь бессмертная Айша, подтвердить это могут лишь те двое, что знали тебя еще в прежние времена. — Сорви с себя покрывала, так ревниво охраняющие твою тайну. Яви нашим ослепленным глазам свой божественно прекрасный лик! Уж конечно, твой возлюбленный не мог позабыть твоих чар; конечно, он узнает тебя и, пав на колени, воскликнет: «Вот она — моя бессмертная любовь, она, не какая-нибудь самозванка!»

Только тогда я поверю, что ты та, за кого себя выдаешь, а именно: злой дух, что ценой убийства купил себе бессмертие и своей дьявольской красотой околдовывает души мужчин.

Хесеа на троне была в сильном замешательстве: она раскачивалась взад и вперед и ломала свои запеленатые руки.

— Калликрат, — скорее простонала, чем сказала она, — такова ли и твоя воля? Если такова, то знай, что я должна повиноваться. И все же я прошу тебя: не настаивай, ибо не пришло еще время для этого, еще не выполнено нерушимое обещание. С тех пор как там, в пещерах Кора, я поцеловала тебя в лоб и назвала моим, я изменилась, Калликрат.

Лео в отчаянии оглянулся; его глаза задержались на искаженном насмешкой лице Атене, которая кричала:

— Вели ей открыть лицо, господин. Клянусь тебе, я не буду ревновать.

Лео, вспыхнув, принял ее вызов.

— Да, — сказал он, — я хочу, чтобы она открыла лицо, ибо хочу знать правду, какой бы она ни оказалась; я не выдержу дальнейшего ожидания. Если она Айша, я узнаю ее; если она Айша, я все равно буду любить ее с прежней силой.

— Смелые слова, Калликрат, — ответила Хесеа. — Благодарю тебя от всего сердца за эти благородные слова надежды и веры — ты сам не знаешь, чему. Узнай же правду, ибо я не могу ничего от тебя утаить. Когда я открою свое лицо, ты должен будешь — таково веление свыше — сделать окончательный выбор между этой женщиной, моей давнишней соперницей, и той Айшей, которой ты поклялся в вечной любви. Ты вправе, если пожелаешь, отвергнуть меня, ничто не угрожает тебе в этом случае, — напротив, ты обретешь многое, столь ценимое мужчинами: власть, богатство и любовь. Но тогда тебе придется навсегда вырвать память обо мне из своего сердца, ибо я оставлю тебя и ты будешь следовать своим путем, пока не станет ясна цель всех событий и страданий.

Предупреждаю — тебе предстоит нелегкое испытание. Подумай. Я не могу обещать тебе ничего, кроме любви, какой еще ни одна женщина не дарила мужчине; но здесь, на земле, эта любовь, может быть, останется неудовлетворенной.

Затем она повернулась ко мне:

— О Холли, мой верный друг, мой хранитель еще с древних времен, — ты, кого я люблю больше всех после него; может быть, твоей светлой, безгреховной душе будет дана мудрость, в которой отказано нам, маленьким детям, которых оберегают твои руки. Наставь его, мой Холли, дай ему разумный совет; я поступлю, как вы скажете: ты и он, и что бы не воспоследовало, буду всегда искренне благословлять тебя. И если он отречется от меня, тогда в той стране, что лежит за всеми странами, на Звезде, которая станет нашим обиталищем, там, где угасают все земные страсти, мы будем вечно жить, соединенные узами нерушимой дружбы, — только ты и я.

Ибо ты, я знаю, не отречешься от меня; сталь твоей души, выплавленная в горниле чистой правды и твердой воли, не потеряет своей закалки в огне мелких искушений, не превратится в ржавую цепь, связывающую тебя с другой женщиной, пока эта цепь не перетрет твою и ее грудь.

— Благодарю тебя, Айша, — просто ответил я. — Этими словами и обещанием я, твой бедный друг, — на большее я никогда не надеялся, — тысячекратно вознагражден за все перенесенные муки. Добавлю, что я лично совершенно уверен: ты та самая Она, которую мы потеряли, ибо и твои мысли, и слова — каковы бы ни были уста, их произносящие, — могут принадлежать только Айше — и никому другому.

Так я говорил, не зная, что еще сказать, переполненный радостью, невыразимым спокойным удовлетворением, которое рвалось наружу из моего сердца. Теперь я знал, что дорог Айше, как всегда был дорог Лео, самый близкий из ее друзей, с кем она хотела бы никогда не расставаться. Чего еще я мог желать?

Мы с Лео отошли в сторону и стали советоваться под пристальными взглядами обеих женщин. Не помню, что именно мы говорили, но в конце концов Лео, как и Хесеа, сказал, чтобы решал я. И тогда я услышал некое тайное веление, было ли это веление моей собственной души или чьей-либо еще — кто может сказать?

«Скажи, чтобы она открыла лицо, — велено было мне. — И да свершится воля судьбы!»

— Решай же! — поторопил меня Лео. — Я не могу больше выдержать. Как и эта женщина, — кто бы она ни была, — я не буду ни в чем обвинять тебя, Хорейс.

— Хорошо, — ответил я, — я решил. — И, подойдя ближе к Хесеа, добавил: — Мы посоветовались: наше общее желание — знать правду, чтобы мы могли наконец успокоиться; открой свое лицо, прямо сейчас и здесь.

— Слушаю и повинуюсь, — умирающим голосом сказала жрица. — Только умоляю вас обоих: будьте милосердны, не насмехайтесь надо мной, не подсыпайте угольев вашей ненависти и презрения в тот адский костер, который меня поджаривает, ибо только любовь к тебе сделала меня такой, как я есть, Калликрат. Да, и я тоже в нетерпении, тоже хочу знать правду, при всей своей мудрости, при всем своем могуществе я не знаю одного: чего стоит любовь мужчины и может ли она пережить ужасы могилы.

Хесеа медленно встала и подошла, точнее, подковыляла, к самому краю пылающей бездны.

— Подойди ближе, Папаве, и сними пелены, — прокричала она резким, визгливым голосом.

Папаве вышла вперед и с выражением ужаса на своем красивом лице принялась за дело. Роста она была не очень высокого, и все же куда выше своей повелительницы, Хесеа.

Папаве сматывала пелены слой за слоем, пока перед нами не предстало то странное, похожее на мумию существо, которое встретило нас в долине костей, только как будто бы пониже. Стало быть, наша таинственная проводница и настоятельница храма Хес — одна и та же женщина?

А Папаве все продолжала разматывать пелены. Неужели им никогда не будет конца? Но какой маленькой, какой неестественно маленькой была та, что пряталась за ними! Мне стало дурно. Последние пелены упали, развеваясь, как стружки; показались две сморщенные ручки, если можно было назвать их руками. Затем ножки — точно такие я видел однажды у мумии египетской принцессы; по какому-то странному наитию я вспомнил, что на ее саркофаге была выведена надпись: «Прекраснейшая».