И вдруг наступила развязка. Голова льва упала на спину крокодила, и с ужасным стоном он умер; крокодил медленно перекатился на бок, его челюсти все еще стискивали туловище льва, которого, как оказалось, он почти перекусил надвое.

Это был удивительный, потрясающий поединок, какой мало кому доводилось видеть, — и так он закончился.

Поручив Мухаммеду сторожить нас, остаток ночи мы провели более или менее спокойно — насколько позволяли москиты.

Наутро, едва зарделась заря, мы встали, кое-как умылись и приготовились продолжать путь. Должен сказать, что когда наконец достаточно рассвело, чтобы я мог разглядеть лица своих спутников, я разразился оглушительным хохотом. Толстая, благодушная физиономия Джоба распухла так сильно, что стала чуть не вдвое больше, да и Лео выглядел не намного лучше. Из нас троих меньше всего пострадал я; меня, вероятно, спасала толстая, словно дубленая кожа и густые волосы: с тех пор как мы отплыли из Англии, я предоставлял полную волю своей и без того роскошной бороде. Но Лео и Джоб были более или менее чисто выбриты; и на открытой местности москиты, конечно, могли вести свои военные операции куда более успешно; что до Мухаммеда, то москиты его не трогали: правоверные, очевидно, были им не по вкусу. Всю последующую неделю мы сожалели, что у нас нет такого же отпугивающего запаха, как у арабов!

Когда, кривя опухшие губы, мы вдоволь насмеялись, стало уже совсем светло; морской ветер просекал узкие улочки в густом болотном тумане, а кое-где скатывал туман в большие лохматые шары и катил их перед собой. Мы подняли парус, посмотрели в последний раз на мертвых львов и крокодила — само собой, у нас не было возможности снять с них шкуры, пересекли лагуну и снова поплыли вверх по течению. К полудню, когда бриз утих, нам удалось найти подходящий клочок суши, мы разожгли костер и пожарили двух диких уток и немного мяса водяного козла — получилось, может быть, и не очень аппетитно, но вполне съедобно. Остаток мяса мы нарезали на полоски и повесили вялиться на солнце, чтобы приготовить билтонг — так, кажется, называют его буры. На этом благословенном островке мы пробыли до рассвета; ночь, как и предыдущая, прошла в ожесточенной битве с москитами, но без каких-либо других неприятностей. Так же благополучно, без особых приключений прошли и два последующих дня; упомяну лишь, что мы подстрелили очень грациозную безрогую антилопу и видели много разновидностей водяных лилий, среди них встречались и голубые, необыкновенно прекрасные, хотя почти все цветы были источены белыми с зеленой головкой водяными личинками, которым служили пищей.

Первое важное событие случилось на пятый день путешествия, когда, по нашим расчетам, мы успели пройти от ста тридцати пяти до ста сорока миль к западу. В то утро ветер прекратился около одиннадцати, мы прошли небольшое расстояние на веслах и, выбившись из сил, остановились в месте слияния реки с другою рекой, примерно в пятьдесят футов шириной. Недалеко стояло несколько деревьев — все деревья в этих краях растут по берегам рек, — под ними мы и остановились. Почва здесь оказалась достаточно твердая; и мы пошли вдоль реки, чтобы убедиться, насколько она пригодна для дальнейшего плавания, и подстрелить несколько птиц. Не успели мы пройти и пятидесяти ярдов, как поняли, что не сможем продолжать путь в вельботе, ибо в двухстах ярдах выше того места, где мы причалили, начинались отмели; вода здесь была глубиной не более шести дюймов. Это был водяной тупик.

Вернувшись, мы попробовали пройти вверх по другой реке, но вскоре по различным признакам поняли, что это даже и не река, а древний канал, наподобие того, что находится выше Момбасы, на берегу Занзибара, и соединяет реку Тана с Ози; этот канал позволяет судам перейти из Таны в Ози, а оттуда — в море, избежав таким образом очень опасной отмели, которая перекрывает устье Таны. Канал, который мы осматривали, очевидно, был сооружен людскими руками в какой-то далекий период мировой истории; его приподнятые берега явно служили бечевниками. Лишь кое-где эти насыпи, сделанные из прочной вязкой глины, осыпались или обвалились, но они шли строго параллельно, и глубина воды везде была одинаковой. Течение здесь если и было, то очень слабое, поэтому канал сплошь зарос водяными травами, редкие полоски чистой воды, очевидно, служили тропками для водоплавающих птиц, игуан и других животных. Стало совершенно ясно, что мы не сможем подняться вверх по реке и должны либо плыть по каналу, либо вернуться к морю. Если бы мы остались там, где находились, нас допекла бы жара, закусали москиты и в конце концов мы все погибли бы от болотной лихорадки.

— Я думаю, нам следует направиться вверх по каналу, — подытожил я вслух свои размышления. Остальные не возражали. Лео воспринял мое предложение как очень остроумную шутку, Джоб выслушал меня уважительно, но с явным недовольством, Мухаммед же воззвал к Пророку и обрушил проклятия на головы всех неверных, резко осуждая и образ их мыслей, и способы путешествовать.

На закате, не надеясь уже на попутный ветер, мы уселись на весла. Мы проплыли, хоть и с большим трудом, не более часа, но затем водоросли на поверхности канала стали такими густыми, что нам пришлось прибегнуть к древнему, крайне утомительному способу: тащить бот с помощью бечевы. Два часа Мухаммед, Джоб и я — предполагалось, что моей силы хватит на двоих, — шли по бечевнику, в то время как Лео, сидя на носу бота, тесаком Мухаммеда счищал облепляющие водорез травы. Уже в темноте мы остановились на несколько часов, чтобы передохнуть и насладиться близким общением с москитами, но в полночь, пользуясь прохладой, продолжили путь. Утром мы отдохнули часа три, затем трудились до десяти, когда разразилась гроза, хлынул потопный ливень, и следующие шесть часов мы провели буквально под водой.

Вряд ли есть необходимость подробно описывать следующие четыре дня, могу лишь сказать, что это едва ли не самые трудные дни в моей жизни: ничего, кроме изнурительной работы, жары, нестерпимых мук и москитов — нудная однообразная повесть. Наш путь лежал через бескрайние болота, и если мы все не умерли от лихорадки, то лишь благодаря хинину, очистительным и непрерывному труду. На третий день плавания по каналу за пеленой густых испарений, поднимавшихся над болотами, мы завидели круглый холм. Вечером четвертого дня, когда мы разбили лагерь, этот холм отстоял от нас миль на двадцать пять-тридцать. К этому времени мы совершенно выбились из сил, ладони у всех покрылись волдырями, казалось, нам не продвинуться ни на ярд, самое разумное — лечь и умереть в этой бескрайней трясине. Положение представлялось безвыходным; думаю, ни один белый человек никогда не очутится в подобном; и когда я в полном изнеможении повалился на днище, чтобы поспать, я горько клял свою глупость: ну зачем я ввязался в эту безумную затею, которая может кончиться только нашей гибелью в этих ужасных краях! Медленно погружаясь в дремоту, я представлял себе, как будет выглядеть вельбот и его злосчастный экипаж через два-три месяца. Тут где-нибудь он и останется, наш бот, весь в щелях, затопленный зловонной водой, которая при каждом дуновении влажного ветра будет колыхаться над нашими костями: такой конец ожидает и сам вельбот, и тех, кто, поверив мифам, вознамерился раскрыть сокровенные тайны природы.

Я словно бы слышал, как плещется вода, перекатывая наши кости; мой череп стукается о череп Мухаммеда, а его — о мой. И мне вдруг показалось, будто череп Мухаммеда поднялся на своих позвонках, уставился на меня пустыми глазницами и стал проклинать, разевая оскаленные челюсти: как смею я, собака-христианин, тревожить последний сон правоверного! Я открыл глаза, все еще дрожа от приснившегося мне кошмара, и в тот же миг понял, что это не сон, а явь: сквозь туманные сумерки на меня смотрели два больших сверкающих глаза. Я вскочил и закричал в смятении и ужасе; разбуженные криком, поднялись и мои спутники, они стояли, сонно пошатываясь, в таком же, как и я, сильном страхе. Сверкнула холодная сталь, и в мое горло уперся наконечник большого копья; чуть позади поблескивало еще множество копий.