— Но ведь она же спасла ему жизнь, — возразил я.

— Да, но в уплату за этот должок она вытребует у него душу. Сделает его ведьмаком. От нее лучше держаться подальше. Вчера вечером я вычитал в карманной Библии, которую дала мне бедная старушка-мать, что будет со всеми этими колдуньями, так у меня просто волосы торчком встали. Боже! Как напугалась бы старая, если бы увидела, куда меня занесло!

— Да, это странная страна, и народ здесь живет странный, Джоб, — ответил я со вздохом; в отличие от Джоба, я человек не суеверный, однако питаю (не поддающийся объяснению) страх перед всем, что представляется мне сверхъестественным.

— Верно, сэр, — согласился он. — Пока мы тут одни — мистер Лео спозаранок ушел прогуляться, — я бы хотел вам кое-что сказать, вы только не думайте, что я совсем сдурел… Эта страна — последняя, которую я вижу в своей жизни. Прошлой ночью мне приснился отец, одетый в ночную рубашку вроде тех, что носят здешние дикари для пущей важности; в руке у него был пучок перистой травы, что растет в трехстах ярдах от входа в эту проклятую пещеру. «Джоб, — говорит он этак торжественно, весь собой довольный, будто методист-пастор, когда продал соседу хворую кобылу заместо здоровой, да еще и содрал с него двадцать фунтов, — пришло твое времечко, Джоб. Вот уж не ожидал, что сыщу тебя в такой дыре, сынок. Еле-еле разнюхал, где ты. Нехорошо, сынок, заставлять старика тащиться в такую даль, я уж не говорю о том, что мне пришлось вытерпеть от здешних разбойников…»

— Да уж, с ними лучше не связываться.

— Вот-вот, сэр, то же самое сказал и мой отец: «Таких злодеев сроду не видывал». И тут он прав-правешенек, уж я-то знаю, что это за народ; того и гляди» напялят на голову тебе раскаленный горшок, — печально продолжал Джоб. — «Пришло твое времечко», — сказал отец и еще, прежде чем уйти, добавил, что скоро, мол, мы свидимся, будем вместе, а ведь отец и я никогда не могли пробыть вместе больше трех днёй, обязательно поцапаемся — и врозь; и если уж мы свидимся, то, верно, будет то же самое.

— Уж не думаешь ли ты, что тебе угрожает смерть, потому что тебе приснился старый отец? — сказал я. — Если бы всякий человек, которому привиделся отец, умирал, что было бы с тем, кому привиделась бы мачеха?

— Вам бы только посмеяться надо мной, сэр, — сказал Джоб. — Но вы же не знаете моего старого отца. Будь на его месте кто другой — ну хоть тетя Мэри, она у нас такая бестолковщина, — я бы даже и думать не думал об этом, но мой отец, хоть у него и семнадцать детей, всегда был с большой ленцой, уж он ни за что бы не притащился сюда просто так. Нет уж, сэр, ежели он приходил, то, значит, не зря. Что поделаешь, сэр, рано ли, поздно — мы все помрем, не хочется только помирать в таком месте, где тебя и за тысячу золотых монет не похоронят по христианскому обряду. Я всегда старался поступать по совести, сэр, честно исполнял свой долг, и, ежели бы отец не говорил со мной пренебрежительно, будто я в чем провинился, хотя у меня всегда были хорошие рекомендации и характеристики, я бы, конечное дело, так не тревожился. Надеюсь, я был хорошим слугой вам и мистеру Лео — да благословит его Господь! Кажется, только вчера я водил его по улице с дешевым хлыстиком в руке; и ежели вы когда-нибудь выберетесь отсюда — про вас-то отец ничего не говорил, — вы уж поминайте добром мои белые косточки и никогда больше не читайте этих греческих завитушек на цветочных горшках, вы уж простите, сэр, ежели я что не так говорю.

— Успокойся, Джоб, успокойся, — сказал я ему серьезным тоном. — Все это ерунда, сам знаешь. Не забивай себе голову всякой дурью. Мы пережили уже много удивительных событий — и ничего; Бог даст, и дальше все будет хорошо.

— Нет, сэр, — ответил Джоб с убежденностью, которая неприятно меня поразила, — скоро мне конец, и я это чую, вот у меня и скребут кошки на душе, ведь я не знаю, откуда ждать беды. Садишься обедать, а сам думаешь: может быть, тебе подсыпали отравы, — и кусок встает поперек горла; проходишь мимо этих темных кроличьих нор — думаешь: сейчас тебя пырнут ножичком, о Господи, так страх и пробирает. Еще хорошо, ежели нож будет остро наточенный и ты помрешь сразу, как эта бедная девушка, да простит меня Бог за то, что я говорил плохо о покойнице, хотя она так быстро окрутилась с мистером Лео, что это просто неприлично. Одна у меня надежда, — тут Джоб слегка побледнел, — что на мою голову не нахлобучат этот раскаленный горшок.

— Что ты несешь? — перебил я. — Чушь!

— Может быть, — сказал Джоб, — не стану вам перечить, ведь вы мой хозяин, прошу вас только, сэр: куда бы ни пошли, пожалуйста, берите меня с собой — среди добрых людей и помирать не так страшно. А сейчас, сэр, я принесу вам завтрак. — И он вышел, оставив меня в сильной тревоге. Я был глубоко привязан к старому Джобу — одному из самых хороших и честных людей, каких мне доводилось встречать в разных слоях общества, он был скорее нашим другом, чем слугой, и при одной мысли, что с ним может стрястись какая-то беда, комок подступил у меня к горлу. Под его нелепыми рассуждениями скрывалась глубокая уверенность в близости смерти; такие предчувствия чаще всего не оправдываются, они легко объяснимы, как, например, это, явно навеянное непривычной и очень мрачной обстановкой, в которой оказалась его жертва, — и все же по спине у меня пробежал холодок; каким бы нелепым ни казалось иногда предчувствие, искренняя убежденность в том, что оно непременно сбудется, вселяет невольный страх. Вскоре принесли завтрак, одновременно появился и Лео, который ходил погулять, чтобы собраться, как он сказал, с мыслями; я был очень рад видеть их обоих, тем более что их присутствие отвлекало меня от гнетущих мыслей. После завтрака мы все отправились на прогулку и смотрели, как амахаггеры засевают поле тем самым зерном, из которого варят пиво. Сев они производили точно так, как описывается в Священном писании: сеятель с мешочком из козьей кожи на поясе ходил взад и вперед, разбрасывая пригоршни семян. Для нас было большим облегчением видеть, как эти суровые люди занимаются таким обыденным и приятным делом: оно как бы объединяло их со всем человечеством.

На обратном пути нас перехватил Биллали, он сказал, что Она выразила желание нас видеть, и мы, не без некоторого душевного трепета, направились в ее покои, ибо невозможно было предвидеть, как поступит Айша в том или ином случае. Близкое знакомство с ней могло порождать и порождало страсть, восхищение и ужас, но, конечно же, не презрение.

Слуги, как обычно, ввели нас в ее «будуар»; после их ухода Айша вновь открыла лицо и велела Лео поцеловать ее; невзирая на неулегшиеся еще угрызения совести, он исполнил ее веление с большей готовностью и рвением, чем того требовала простая учтивость.

Она положила свою белую руку ему на голову и нежно заглянула в глаза.

— Ты, вероятно, думаешь, мой Калликрат, когда ты наконец назовешь меня своею и мы превратимся в одно слитное целое? Сейчас скажу. Прежде всего ты должен стать таким же, как я, — не бессмертным, ибо я не бессмертна, а по возможности неуязвимым для стрел Времени, которые будут отлетать от брони твоей жизненной силы, как солнечные лучи отражаются от воды. Но пока еще я не могу соединиться с тобою, ибо мы различны, пламя, исходящее от моего существа, может опалить, а то и погубить тебя. Ты даже не сможешь смотреть на меня подолгу: у тебя заболят глаза, закружится голова, поэтому, — она кокетливо склонила голову, — я вынуждена закрыть лицо. — (Однако она этого не сделала.) — Послушай, я не хочу испытывать твое терпение, сегодня вечером, за час до заката, мы отправимся в путь, и к завтрашнему вечеру, если все будет хорошо и я не заблужусь, а я надеюсь, что не заблужусь, мы уже достигнем Источника Жизни, ты искупаешься в пламени и обретешь величие и красоту, каких не обретал еще до тебя ни один мужчина, и тогда, Калликрат, ты назовешь меня супругой, а я назову тебя супругом.

В ответ на эту поразительную новость Лео пробормотал что-то невнятное, не знаю, что именно; она слегка посмеялась над его смятением и продолжала: