Прямо от нас уходила прямая, как стрела, главная улица, она была очень широкая, шире набережной Темзы. Позднее мы увидели, что она вымощена блоками того же тесаного камня, который шел на возведение стен, поэтому на ней плохо приживались трава и кусты. Зато там, где некогда были разбиты сады и парки, разрослись теперь густые джунгли. Даже издали легко было определить, где пролегали улицы: трава на всем их протяжении росла чахлая и жухлая. По обеим сторонам главной улицы располагались обширные кварталы развалин, во времена минувшие их, по моим предположениям, разделяли сады, но теперь на их месте был густой, спутанный кустарник. Почти все сооружения были с колоннами, для их постройки использовался цветной камень, — вот, пожалуй, и все, что мы могли разглядеть в гаснущем свете дня, торопливо проходя по главной улице, на камни которой, как я убежден, тысячелетиями не ступала нога человека. Вскоре мы достигли гигантского нагромождения камней, очевидно, остатков древнего храма, занимавшего по меньшей мере четыре акра; здесь было множество дворов, один внутри другого, наподобие китайских шаров из слоновой кости; отделялись дворы друг от друга огромными колоннами. Любопытно отметить форму этих колонн, не похожих ни на какие другие: в середине они были уже, а вверху и внизу — шире. Сначала мы полагали, что они являются обобщенными изображениями женского тела, излюбленная тема древних зодчих, к какой бы религии они ни принадлежали. На другой день, однако, поднимаясь по склону горы, мы увидели множество величественных пальм точно такой же формы, и я не сомневаюсь, что первый создатель этих колонн почерпнул свое вдохновение из плавных изгибов этих пальм, точнее — их прародительниц, которые восемь или десять тысяч лет назад, как и сейчас, украшали склоны горы, тогда еще берега вулканического озера.
Перед огромным храмом, почти не уступающим размерами фиванскому Карнаку, с большими колоннами, которые достигали восемнадцати-двадцати футов в основании и семидесяти футов высоты, наша немногочисленная процессия остановилась, и Айша сошла с паланкина.
— Здесь было место, Калликрат, — сказала она подбежавшему, чтобы ей помочь, Лео, — где можно остановиться на ночлег. Две тысячи лет назад ты, я и эта змея египтянка побывали в этом месте, но с тех пор ни я, ни кто-либо другой ни разу не заходили сюда; возможно, оно обвалилось. — И, сопровождаемая нами, она прошла по длинному пролету разбитых, поломанных ступеней во внешний двор и осмотрелась в полутьме. После короткого раздумья она сделала несколько шагов вдоль стены слева и остановилась.
— Да, это самое место, — сказала она, знаком подзывая двоих немых, нагруженных провизией и нашими вещами. Один из них вышел вперед, достал светильник и зажег его от своей жаровни (в, своих путешествиях амахаггеры почти всегда носят с собой легкие небольшие жаровни с тлеющими углями). Жаровня снабжалась трутом из измельченных остатков мумий с добавлением какой-то горючей жидкости; если пропорция выдерживалась точно, эта омерзительная смесь тлела часами. Как только светильник разгорелся, мы все вошли в дверной проем и оказались в комнате, выдолбленной в толще стены, здесь стоял массивный стол, из чего я заключил, что эта комната использовалась как жилая, возможно, это была келья для привратника храма.
Приведя комнату, насколько это позволяли обстоятельства и темнота, в порядок, мы — я говорю о Лео, Джобе и себе — перекусили холодным мясом; Айша же, как я уже имел случай сказать, не притрагивалась ни к чему, кроме фруктов, лепешек и воды.
Пока мы ужинали, над горами всплыла полная луна, и ее серебряный свет заструился через дверной проем в комнату.
— Догадываешься ли ты, почему я привела вас сегодня именно сюда, мой Холли? — спросила Айша. Подперев голову рукой, она наблюдала, как царица ночи восходит над торжественными колоннами храма. — Я привела вас сюда… Ну, не странно ли, Калликрат, что ты лежишь сейчас как раз на том самом месте, где покоилось твое мертвое тело, тогда… по пути в пещеры Кора? Все это ожило в моей памяти. Ужасное зрелище — я словно вижу его воочию. — И она вздрогнула.
Лео вскочил и поспешно пересел на другое место. Воспоминания, такие трогательные для самой Айши, были ему явно не по душе.
— Я привела вас сюда, — продолжала Айша, — чтобы вы могли полюбоваться редчайшей по красоте картиной — развалинами Кора в сиянии полной луны. Когда вы поужинаете, — я хотела бы научить тебя, Калликрат, довольствоваться лишь фруктами, но это придет само собой после огненной купели, — я тоже когда-то ела мясо, как хищный зверь, — итак, когда вы поужинаете, мы пойдем погулять и я покажу вам большой храм и божество, которому поклонялись жители Кора.
Разумеется, мы сразу поднялись и вышли. И снова мое перо обнаруживает свое бессилие. Даже если бы я знал все измерения и особенности разбивки храмовых дворов, я не решился бы утомлять внимание читателей их бесконечным перечислением; я не знаю, как описать величественные руины, что мы видели, — это едва ли не свыше сил человеческих. Сумрачный двор за двором, ряд за рядом могучих колонн — многие из них (особенно портальные) все в резьбе от подножия до капители, пустой зал за залом, более красноречивые для воображения, чем любая многолюдная улица. И везде — могильная тишина, ощущение полного одиночества, задумчивый дух минувшего. Как все это прекрасно и как гнетуще! Мы боялись громко говорить. Сама Айша стояла с непривычно оробевшим видом среди развалин столь древних, что по сравнению с ними ее возраст казался совершенно незначительным; мы же переговаривались шепотом: его тихие отголоски плыли от колонны к колонне, пока не тонули в спокойной тишине. Ярко сияла луна, озаряя колонны, дворы и обвалившуюся кое-где крепостную стену, скрывая своей серебристой завесой все следы разрушения и придавая еще большее великолепие седому величию руин. Трудно представить себе что-либо более прекрасное, чем древнее святилище в лучах луны. Сколько тысячелетий мертвое небесное око и простершийся внизу мертвый город смотрят по ночам друг на друга и в полном уединении рассказывают друг другу о прошлой жизни и славе! А лунный свет все струился и струился; по траве, будто призраки древних жрецов, блуждающих вокруг святилища, скользили спокойные тени; тени становились все длиннее и длиннее, красота и величие этой картины, вездесущее присутствие Смерти глубоко волновали наши сердца; безмолвие громче, чем победные кличи огромного войска, говорило о царственной пышности минувшего, поглощенного могилой и безвозвратно канувшего в забвение.
— Пойдем, — сказала Айша, после того как мы вдосталь полюбовались этим зрелищем. — Я покажу вам истинное чудо, прекраснейший каменный цветок, если, конечно, он уцелел и продолжает бросать вызов Времени, разжигая в людских сердцах стремление познать то, что скрыто завесой Неведомого. — И, не дожидаясь ответа, через обнесенные колоннами дворы она повела нас в самое сердце святыни.
И там в небольшом, ярдов пятьдесят на пятьдесят, внутреннем дворе мы увидели, может быть, самое великое аллегорическое творение искусства из всех, созданных гением человечества. В самом центре на квадратном каменном постаменте покоился огромный темного цвета каменный шар около сорока футов в поперечнике, на этом шаре, в мягкой лепке из лунных лучей и теней, высилась колоссальная крылатая фигура красоты столь неотразимой и божественной, что с первого же взгляда на нее у меня перехватило дух, а сердце перестало биться.
Статуя была высечена из мрамора, даже по прошествии стольких веков не утратившего своей изначальной чистоты и белизны; высота ее составляла чуть менее двадцати футов. Изображала она удивительно красивую и пропорционально сложенную женщину; большие размеры, казалось, только способствовали наиболее полному выявлению ее глубоко человечной, духовно-возвышенной красоты. Она слегка наклонялась вперед и, полураскрыв крылья, удерживала равновесие на шаре. Руки у нее были вытянуты, как будто она собиралась обнять нежно любимого человека; вся поза выражала трепетную мольбу. На ее необыкновенно стройной и грациозной фигуре не было никаких одеяний, поэтому вызывало особое удивление то, что ее голова повязана покрывалом, сквозь которое смутно проступали черты ее лица. Один из концов покрывала спадал на левую грудь, другой — поломанный — как бы реял по воздуху.
