Год назад, в праздник, познакомилась с Гусевым в парке на скамейке. Он спросил: «Вижу, одиноко сидите, дозвольте с вами провести время, – одному скучно». Она взглянула, – лицо славное, глаза веселые, добрые и – трезвый. «Ничего не имею против», – ответила коротко. Так они и гуляли в парке до вечера. Гусев рассказывал о войнах, набегах, переворотах, – такое, что ни в одной книге не прочтешь. Проводил Машу до квартиры и с того дня стал к ней ходить. Маша просто и спокойно отдалась ему. И тогда полюбила, – вдруг, кровью всей почувствовала, что он – ей родной. С этого началась ее мука-Чайник закипел, Маша сняла его и опять затихла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за дверью, в пустой зале. Было так грустно, – не вслушивалась. Но сейчас – явственно слышно – шаркали чьи-то шаги.

Маша быстро открыла дверь и высунулась. В одно из окон в залу пробирался свет уличного фонаря и слабо освещал пузырчатыми пятнами несколько низких колонн. Между ними Маша увидела седого, нагнувшего лоб старичка, без шапки, в длинном пальто, – он стоял, вытянув шею, и глядел на Машу. У нее ослабели колени.

– Вам что здесь нужно? – спросила она шепотом.

Старичок вытянул шею и так смотрел на нее. Поднял, грозя, указательный палец. Маша с силой захлопнула дверь, – сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, – шаги теперь отдалялись: старичок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.

Вскоре с другой стороны залы раздались быстрые, сильные шаги мужа. Гусев вошел веселый, перепачканный копотью.

– Слей-ка помыться, – сказал он, расстегивая ворот, – завтра едем, прощайте. Чайник у тебя горячий? Это славно. – Он вымыл лицо, крепкую шею, руки по локоть, вытираясь – покосился на жену. – Будет тебе, не пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой час еще далек, – отметка не сделана. А умирать – все равно не отвертишься: муха на лету заденет лапой, – брык и помер.

Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, разломил, окунул в соль.

– Назавтра приготовь чистое, две смены, – рубашки, подштанники, подвертки. Мыльца не забудь, шильца да мыльца. Ты что – опять плакала?

– Испугалась, – ответила Маша, отворачиваясь, – старик какой-то все ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.

– Это не ехать – что старик-то пальцем погрозил?

– На несчастье он погрозил.

– Жалко, я уезжаю, я бы с этим старикашкой сурьезно поговорил. Это непременно кто-нибудь из бывших, здешних, бродит по ночам, нашептывает, выживает.

– Алеша, ты вернешься ко мне?

– Сказал – вернусь, значит вернусь. Фу ты, беспокойная.

– Далеко едешь?

Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил горячего чаю на блюдце.

– За облака, Маша, лечу, вроде этой бабы.

Маша только опустила голову. Гусев зевнул, начал раздеваться Маша неслышно прибрала посуду, села штопать носки, – не поднимала глаз. А когда скинула платье и подошла к постели, – Гусев уже спал, положив руку на грудь, покойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам ее текли слезы, так он был ей дорог, так тосковала она по его мятежному сердцу: «Куда летит, чего ищет?»

На рассвете Маша поднялась, вычистила платье мужа, собрала чистое белье. Гусев проснулся. Напился чаю, – шутил, гладил Машу по щеке. Оставил денег – большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях и поцеловал Машу.

Так она и не узнала, куда он уезжает.

На пустыре перед мастерской Лося стал собираться народ. Шли с набережной, бежали со стороны Петровского острова, сбивались в кучки, поглядывали на невысокое солнце, пустившее сквозь облака широкие лучи. Начинались разговоры:

– Что это народ собрался – убили кого?

– На Марс сейчас полетят.

– Вот тебе дожили, этого еще не хватало!

– Что вы рассказываете? Кто полетит?

– Двоих бандитов из тюрьмы взяли, запечатают их в стальной шар и – на Марс, для опыта.

– Бросьте вы врать, в самом деле.

– Ах, сволочи, людей им не жалко!.. – То есть – кому это – «им»?

– А вы, гражданин, не цепляйтесь.

– Конечно, издевательство.

– Ну и народ дурак, боже мой!

– Почему народ дурак? Откуда вы решили?

– Вас бы самого отправить за эти слова.

– Бросьте, товарищи. Тут в самом деле историческое событие, а вы, леший знает, что несете.

– А для каких целей на Марс отправляют?

– Извините, сейчас один тут говорил: двадцать пять пудов погрузили они одной агитационной литературы.

– Это экспедиция.

– За чем?

– За золотом.

– Совершенно верно, – для пополнения золотого фонда.

– Много думают привезти?

– Неограниченное количество.

– Гражданин, долго нам еще ждать?

– Как солнце сядет, так они и взовьются…

До сумерек переливался говор, шли разные разговоры в толпе, ожидающей необыкновенного события. Спорили, ссорились, но не уходили.

Тусклый закат багровым светом разлился на полнеба. И вот, медленно раздвигая толпу, появился большой автомобиль Губисполкома. В сарае изнутри осветились окна. Толпа затихла, придвинулась.

Открытый со всех сторон, поблескивающий рядами заклепок, яйцевидный аппарат стоял на цементной, слегка наклоненной площадке, посреди сарая. Его ярко освещенная внутренность из стеганой ромбами желтой кожи была видна сквозь круглое отверстие люка.

Лось и Гусев были уже одеты в валеные сапоги, в бараньи полушубки, в кожаные пилотские шлемы. Члены исполкома, академики, инженеры, журналисты окружали аппарат. Напутственные речи были уже сказаны, фотографические снимки сделаны. Лось благодарил провожающих за внимание. Его лицо было бледно, глаза как стеклянные. Он обнял Хохлова и Кузьмина. Взглянул на часы.

– Пора!

Провожающие затихли. Гусев нахмурился и полез в люк. Внутри аппарата он сел на кожаную подушку, поправил шлем, одернул полушубок.

– К жене зайди, не забудь, – крикнул он Хохлову и сильно нахмурился.

Лось все еще медлил, глядел себе под ноги. Вдруг он поднял голову и сказал глуховатым, взволнованным голосом:

– Я думаю, что удачно опущусь на Марсе. Я уверен – пройдет немного лет, и сотни воздушных кораблей будут бороздить звездное пространство. Вечно, вечно нас толкает дух искания. Но не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? – Забвение самого себя… Вот это меня смущает больше всего при расставании с вами… Нет, товарищи, я – не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я – трус, я – беглец…

Лось вдруг оборвал, странным взором оглянул провожающих, – все слушали его с недоумением. Он надвинул на глаза шлем.

– А впрочем, это не нужно никому – ни вам и на мне, – личные пережитки… Оставляю их на этой одинокой койке, в сарае… До свиданья, товарищи, прошу как можно дальше отойти от аппарата…

Сейчас же Гусев крикнул из люка:

– Товарищи, я передам энтим на Марсе пламенный привет от Советской республики. Уполномачиваете?

Толпа загудела. Раздались аплодисменты.

Лось повернулся, полез в люк и сейчас же с силой захлопнул его за собой. Провожающие, теснясь, взволнованно перекидываясь словами, побежали из сарая ч толпе на пустырь. Чей-то голос протяжно начал кричать:

– Осторожнее, отходите, ложитесь!

В молчании теперь тысячи людей глядели на квадратные освещенные окна сарая. Там было тихо. Тишина и на пустыре. Так прошло несколько минут. Много людей легло на землю. Вдруг звонко вдалеке заржала лошадь. Кто-то крикнул страшным голосом:

– Тише!

В сарае оглушающе грохнуло, затрещало. Сейчас же раздались более сильные, частые удары. Задрожала земля. Над крышей сарая поднялся тупой металлический нос и заволокся облаком дыма и пыли. Треск усилился. Черный аппарат появился весь над крышей и повис в воздухе, будто примериваясь. Взрывы слились в сплошной вой, и четырехсаженное яйцо, наискось, как ракета, взвилось над толпой, устремилось к западу, ширкнуло огненной полосой и исчезло в багровом, тусклом зареве туч.