Екатерина. Горю, горю… Дайте завяжу вам глаза покрепче, Борис Петрович.
Шереметев. Игра отменная.
Екатерина. Игра отменная. Ловите…
Шереметев. Где уж мне… ловить пойманное… (Идет с завязанными глазами.)
Все разбегаются. Екатерина садится на скамью.
Екатерина. Уморилась.
Авдотья (около нее). Долго ли застудиться, матушка государыня, от реки такой сквозняк.
Буйносов (около скамьи). Не приставай ты с глупостями.
Авдотья. Оставь меня. От излишнего пота, государыня матушка, шалфей надо пить.
Буйносов. Ну, что ты несешь, помолчи. Авдотья.
Авдотья. Оставь меня, я статс-дама, что хочу, то и говорю.
У скамейки появляется Шереметев.
Екатерина. Горю, горю… (Убегает.)
Авдотья и Буйносов уходят за ней. Со стороны Невы появляется Абдурахман, в офицерском мундире, с кортиком. Подходит к Петру.
Петр. Здорово, Абдурахман. Вчерась прибыл?
Абдурахман. Яхта «Не тронь меня» благополучно бросила якорь в Кронштадте, особых происшествий не было, в Штетине ваш посол передал мне на борт запечатанное письмо. (Подает.)
Петр (инженеру и рабочим). Идите. Около бельведера стоит солдат, попросите у него по чарке водки и по огурцу.
Голоса. Спасибо, Петр Алексеевич.
Инженер, подрядчик и рабочие уходят.
Петр (вскрывает пакет). Каково было море?
Абдурахман. Весь обратный путь был ветер зюйд-вест, свежий.
Петр (крякает от удовольствия). Свежий! Эх, хорошо! (Читает письмо, нахмурился, обернулся.) Данилыч… (Абдурахману.) Позови светлейшего. (Встает.)
Выбегают девочки – Елизавета и Екатерина, кидаются к нему.
Елизавета. Папа, вам гореть. Екатерина-дочь. Папенька, вам, вам… Петр (вынимает платок). Завязывай, Лизавета.
Идет с завязанными глазами, девочки со смехом убегают. Появляются Екатерина, Алексей и Меншиков. Петр схватывает Екатерину, целует.
Екатерина. Ой! Это я, Петр Алексеевич… Ох, вижу я теперь, как вы целуетесь с завязанными-то глазами. Кто вас так научил?
Петр (снимая платок). В Карлсбаде одна мадамка, на тебя маленько похожая.
Екатерина. На тебя маленько похожая…
Петр. Да уж где нам, старикам…
Екатерина. Напрасно затеяли, что старики. Молодым гребнем только волосы издерешь, старый гребень лучше чешет. (Смеется.)
Петр (Алексею). Ну что, привыкаешь к нашему парадизу?[96] – Повеселел, вижу, маленько.
Алексей. Приятно здесь, истинный парадиз.
Петр (Меньшикову). Данилыч… (Отходит с ним к дому.) Вот что пишет Матвеев… «Король Карл под видом графа Норда покинул Турцию. В Вене имел свидание с императором и просил денег, и ему дали. После чего под видом графа Норда поехал в Берлин и имел свидание с великим курфюрстом. В Берлине денег ему не дали, но обещали помощь. После чего король Карл тайно проехал в шведскую крепость Штральзунд и там набирает войско».
Меншиков. Мин херц, ничего у него из этого не выйдет… Шведам воевать надоело, и пуще всего надоел им Карл.
Петр. Покудова не будет вечного мира, покоя нам нет ни на море, ни на суше. Не в шведах беда, – в тех, кто за шведами стоит.
Меншиков. Галёр надо строить больше, в них вся сила, иностранцы до этого еще не додумались. Осенью, как шведскому флоту заходить в шхеры, мы его тут бы и взяли на этих лодках.
Петр (Толстому, который с бумагами под мышкой показался из-за угла дворца). Ты зачем?
Толстой. Прости, государь, позволь тебя потревожить. (Показывает глазами на Алексея, шепчет.)
Петр, Толстой и Меншиков уходят во дворец.
Екатерина (Алексею). Что опять нос повесил? Праздник, надо веселиться. Один ты брюзжишь, что худая муха в осень.
Алексей (останавливает ее). Всех ты лаской даришь, всех озаряешь, как солнышко… Государыня…
Екатерина. Что еще? Город тебе на кормление дали, дворец тебе строят… Деньжонок, что ли, нет?
Алексей. Душа изныла. С ума схожу. Спаси, спаси… (Падает на колени, ловит губами подол ее платья.)
Екатерина. Нехорошо так, встань, Алексей Петрович.
Алексей. Спаси Ефросиньюшку.
Екатерина. Кого?
Алексей. Тогда в марте месяце Ефросиньюшку я в Берлине оставил, брюхатую. Дороги были непроезжие, и она занемогла. А Толстой меня торопил. Потом я писал и молил, чтобы ее привезли поскорее… Вчерась она приплыла из Штетина, ее с корабля взяли и прямо увезли в крепость. Толстой ей розыск чинит. Ей, бывало, грубого слова не скажешь, а ее в застенок, на дыбу… Ох!..
Екатерина. Не плачь, перестань… Ох, эти дела… Ладно уж, скажу отцу.
Алексей. Следочки твои буду целовать.
Ольга (появляясь с Антонидой). Не смей, не смей, Тонька…
Антонида. Ты лучше меня знаешь этикет!
Ольга. Царей спрашивать нельзя… Надо обиняком. (Громко.) Ах, я вне себя, ах, я в восторге!
Екатерина. Что вы, дамы?
Ольга. Кавалеры подбивают кататься на парусах, ваше величество.
Антонида. С музыкой, ваше величество.
Екатерина. С музыкой! И я хочу тоже с музыкой.
Она уходит вместе с Антонидой и Ольгой.
Буйносов (осторожно подходит к Алексею). Царевич, нынче ночью князя Вяземского взяли в железо, отвезли в крепость.
Алексей. Мне-то что, – Вяземский мне не друг.
Буйносов. Подьячий Еварлаков привезен из Москвы в цепях. Царевич, не выдавай меня.
Алексей. Я никого не выдавал, зря брешешь.
Буйносов. Бог тебя простит, как ты своих друзей перед отцом оговариваешь… Поп Филька под кнутом помер, знаешь? Юродивого Варлаама, что жил у тебя, на колесе кончили.
Алексей. Отвяжись от меня к черту, пес…
Буйносов. Я пытки боюсь. Донесешь на меня – я со страху наговорю, чего и не было… а чего и было… Помнишь, как ты кричал: «Отцу смерти хочу… Царских министров на сковороде зажарю…»
Алексей. Дьявол, дьявол проклятый…
Буйносов. Слабый ты человек, Алексей Петрович…
Алексей замахивается.
Не те времена, чтобы тебе щеку подставлять… (Уходит.)
Петр (выходя из дворца, вместе с Толстым). Алексей!
Алексей. Батюшка милостивый…
Петр. Веселые дела узнал про тебя, зон…[97] (Садится.) Не однажды писал я тебе… Много тебя бранил… Сколько раз к разуму твоему, к совести твоей стучался… Ничто не успело, – все напрасно… Что ты за человек есть?
Алексей. Вашей воле я всегда покорен, батюшка.
Петр. Лжешь! Как у лютого змея, душа твоя под человечьей личиной. Молчи, зон, лучше слушай. Я не щадил людей, я и себя не щадил, ибо нужно было много сделать… Что не домыслил, что дурно сделано, – виноват. Но за отечество живота своего не жалел. Ты ненавидишь дела мои… Молчи, молчи, зон… Ты ненавидишь все сделанное нами и по смерти моей будешь разорителем всех дел моих. Более верить тебе не могу. Да и хотя бы и захотел поверить – тебя принудят к оному любезные тебе иноземцы, да свои – бояре, да попы ради тунеядства своего… Говорим мы в последний раз… Помысли ж, как могу тебя, непотребного, пожалеть, – не станет ли жалость отцовская преступлением горшим перед людьми, перед отечеством!
Толстой. Алексей Петрович, по вашем прибытии государь поверил, что вы ему все, как на исповеди, открыли.
