Я вышел из кабинета в гостиную. Мой брат Криспин по-прежнему храпел, лежа ничком на диване. Я принес плед и накрыл его. Он еще долго не проснется, а когда встанет, то будет, как всегда, угрюм и зол с похмелья и примется вымещать на мне свои застарелые обиды.

Мы осиротели, когда мне было шестнадцать, а ему семнадцать. Сперва погибла мать — разбилась, упав с лошади, а через три месяца умер от тромба в сердце отец. И за какую-то неделю наша жизнь вдруг перевернулась вверх дном. Мы выросли в уютном доме в сельской местности, у нас были свои лошади, кухарка, садовник, конюхи. Мы учились в дорогих пансионах — нам это казалось само собой разумеющимся — и проводили каникулы, охотясь на куропаток в Шотландии.

Но не все то золото, что блестит. Адвокаты сурово сообщили нам, что наш батюшка заложил все, что было можно, включая свою страховку, продал все фамильные ценности, и от полного банкротства его отделял только этюд Дега. Похоже, он несколько лет жил на краю пропасти, в последний момент каждый раз выставляя на продажу какую-нибудь очередную семейную реликвию. Когда все его долги были уплачены и дом, лошади, кухарка, садовник, конюхи и все прочее канули в бездну, мы с Криспином, не имея близких родственников, остались без крыши над головой и со ста сорока тремя фунтами на брата.

Школьное начальство все понимало, но не настолько, чтобы держать нас даром. Нам дали доучиться до конца пасхального семестра, и на том все и кончилось.

На Криспина все это подействовало куда сильнее, чем на меня. Он собирался в университет, хотел стать юристом, и место клерка, щедро предложенное ему суровым адвокатом, его не устраивало. Я по натуре более практичен, и это спасло меня от подобных страданий. Я спокойно смирился с фактом, что теперь мне придется самому зарабатывать на хлеб, подбил свои активы: легкий вес, крепкое здоровье и умение прилично ездить верхом — и устроился работать конюхом.

Криспина это выводило из себя, но я был счастлив. У меня натура не академическая. Жизнь на конюшне, после школьного сидения в четырех стенах, подарила мне желанную свободу. Я никогда не жалел о том, что потерял.

Я оставил Криспина храпеть дальше и поднялся к себе в спальню, размышляя, какие разные у нас получились судьбы. Криспин пытался устроиться на бирже, в страховой компании и все время ощущал, что его не ценят. А я сделался жокеем и нашел себя. Я всегда думал, что лучшей жизни для меня и быть не могло, и потому не жаловался ни на что из того, чем приходилось расплачиваться.

Моя спальня, как и кабинет, смотрела на конюшню, и, если не было мороза, я всегда спал с открытым окном. В половине первого я внезапно пробудился — какое-то шестое чувство включило сигнал тревоги.

Я лежал, весь обратившись в слух, не зная, что именно меня разбудило, но в полной уверенности, что не ошибся.

И тут я услышал его снова. Стук подков по твердой поверхности. Лошадь находилась в том месте, где ей в этот час находиться не полагалось.

Я отшвырнул одеяло и метнулся к окну.

В залитом лунным светом дворе не было ни души.

Только зияющий черный провал распахнутой двери денника, которой подлежало быть закрытой и крепко запертой на засов.

Я выругался. Сердце у меня упало. Самый ценный из моих постояльцев, стоимостью в семьдесят тысяч фунтов, вырвался на свободу и отправился бродить по опасным дорогам Суррея!

Он не был как следует застрахован, потому что новый владелец счел страховой взнос слишком высоким. За него еще не выплатили деньги из-за сложностей с переводом валюты. Мне пришлось гарантировать продавцу оплату, хотя денег у меня не было. И если я не найду этого двухлетка сейчас и немедленно, причем без единой царапины, мне конец. Покупатель был человек безжалостный, и, если с лошадью что-то случится, он платить не станет, а моя собственная страховая компания выплатит страховку, только если лошадь погибнет, да и то со скрипом.

Я молниеносно натянул свитер, джинсы, ботинки и ссыпался по лестнице, на ходу застегивая бандаж, придерживающий плечо. В гостиной по-прежнему храпел Криспин. Я встряхнул его, окликнул... Никакого результата. Криспин отрубился намертво.

Я забежал в кабинет, чтобы позвонить в полицию.

— Если кто-то сообщит, что у него в саду пасется лошадь, знайте, что это моя.

— Хорошо, — ответили мне. — Будем знать. Во дворе было тихо. Когда я проснулся, двухлеток был уже на дороге — я услышал цокот подков по асфальту, а не знакомое постукивание по булыжнику, заросшему травой.

На дороге тоже было тихо. Залитая лунным светом, она была пуста насколько хватало глаз.

Он мог спокойно пастись у кого-нибудь на газоне в нескольких ярдах от меня, просто я его не видел.

Он мог быть уже на полпути к железной дороге, или к шоссе на Брайтон, или к оживленной трассе на аэропорт.

Он мог скакать по кочкам в соседнем леске, рискуя угодить ногой в кроличью нору.

Ночь была холодная, но я взмок. Семьдесят тысяч фунтов! Таких денег у меня не было, и взять их было неоткуда.

Искать ночью потерявшуюся лошадь на машине нерационально. Топота копыт не услышишь, а сам конь темной масти, так что можно не увидеть его до тех пор, пока не наедешь. Он может испугаться машины, помчаться прочь, не разбирая дороги, запутаться в живой изгороди, налететь грудью на колючую проволоку, упасть, повредить хрупкие кости и нежные сухожилия...

Я бросился во двор, забежал в кладовку, взял уздечку и аркан и побежал к ближайшему загону. Где-то там в неверном лунном свете пасся старый, отправленный на покой стиплер, которого я использовал как верховую лошадь. Должно быть, сейчас он дремлет стоя, и ему снятся давние Золотые кубки.

Я перелез через забор и заливисто свистнул. Он иногда выходил на свист, когда был в настроении.

— Эй, малыш! — позвал я. — Иди сюда! Иди сюда, старый хрыч! Иди сюда, бога ради!

Иди же! Иди сюда! Но загон казался совершенно пустым.

Я в отчаянии свистнул снова.

Он приблизился ко мне со скоростью похоронной процессии. Понюхал мои пальцы. Послушно позволил надеть на себя уздечку и даже стоял сравнительно смирно, когда я подвел его к воротам и, взобравшись на них, сел на него, как делал обычно. Трясясь на нем без седла, я рысью проехал через двор и, выехав за ворота, предоставил ему самому выбирать направление.

Налево лежала большая дорога, направо — лес. Мой стиплер свернул направо, но, подгоняя коня, я подумал, что, возможно, он выбрал это направление потому, что я сам бессознательно этого хотел. Лошади очень восприимчивы к мыслям, ими почти не нужно управлять.

Если двухлеток удрал в лес, он не сможет попасть под колеса двадцатитонного грузовика. Если он в лесу, он, возможно, спокойно объедает сейчас листья с веток, а не скачет по кроличьим норам, рискуя сломать себе ногу...

Через полмили, там, где узкая дорога пошла наверх и заросли бука, ежевики и вечнозеленых кустарников сделались еще гуще, я натянул повод, остановил коня и прислушался.

Ничего. Только легкий шелест ветра. Конь ждал, спокойно и равнодушно. Если бы двухлеток был где-то поблизости, он бы это почуял. Значит, двухлетка здесь нет.

Я повернул назад, пустив коня быстрой рысью по мягкой обочине дороги. Мимо ворот конюшни, у которых он захотел свернуть. Дальше, к деревне, через залитый лунным светом луг.

Я пытался утешиться мыслью, что лошади, сбежавшие из конюшни, обычно далеко не уходят. До ближайшего места с сочной травой. Они неторопливо переходят с места на место, пощипывая травку, и срываются в галоп, только если их что-то напугает. Вся беда в том, что они так легко пугаются...

На деревенском лугу было достаточно зеленой травы, но никакой лошади не было видно. Доехав до края луга, я снова остановился, прислушиваясь.

Никого.

Во рту у меня пересохло от волнения. Я поехал дальше, туда, где дорога пересекалась с шоссе. Деревня стояла на шестиполосной магистрали А-23.

Ну как я мог, как я мог не запереть денник на засов? Я не помнил, запирал я его или нет. Это одно из тех привычных действий, которые совершаются автоматически. Я просто не мог себе представить, как это — не задвинуть засов, выходя из денника. Я делал это всю жизнь, сколько имел дело с лошадьми. Но от небрежности никто не застрахован. Как я вообще мог... И мог ли я... Нет, это ж надо быть таким идиотом!