Тревога, обида, злость Ермакова глохли и умирали, пока он слушал Стрекалина, смотрел на его склоненную темноволосую голову, на тугие плечи. Они были друзьями — лейтенант Ермаков и ефрейтор Стрекалин.

В армии подобная дружба не столь уж редка. Знают о ней обычно лишь сами друзья — знают по взаимной симпатии, по особым взглядам и улыбкам, которыми обмениваются тайком, да еще по тому, что на дела особо важные командир непременно выбирает такого вот своего дружка. Рубит приказание командным голосом, а за холодком тона, за прищуром глаз сквозит: «Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Василий. Каждый может это сделать, но ты лучше всех. Солдат исполняет службу по долгу, а старается он для командира. Я знаю: для меня ты постараешься!» Вот тут уж Василий лоб расшибет, но службу на зависть исполнит. И благодарности не надо ему никакой, только б росла взаимная приязнь с командиром, только б оставалось понимание с полуслова, с полувзгляда, с полуулыбки, только б укрепилось это его право на особого рода задания.

Стрекалин умолк, подергал струны, с хрустом потянулся. Ермаков шагнул к нему, и Стрекалин обернулся, вскочил, начал торопливо застегивать воротник, смущенно, словно оправдываясь, заговорил:

— Никак новая песня не выходит, товарищ лейтенант.

— А вы не про десантников, вы про танкистов — сразу выйдет.

Стрекалин несогласно качнул головой.

— Это не имеет значения. Да вы же сами говорили: между танкистами и десантниками небольшая разница.

— Бывает, — кивнул Ермаков. — Вошли в прорыв — никаких тебе запасных рубежей. Слева — враг, справа — враг, спереди — враг и сзади, бывает, тоже враг. А путь один — к цели.

— И нет запасных рубежей, и нет дорог к отступлению… А ведь здорово, товарищ лейтенант! Можем сочинять в соавторстве.

— Мы с тобой, Стрекалин, можем скорее попасть в друзья по несчастью. Садись-ка. — Лейтенант сам пододвинул ефрейтору табуретку. — Скажи, Василий, этот «белый кораблик» из песни у тебя личное или так — символ?

Стрекалин глянул недоверчиво.

— Вам очень важно знать, товарищ лейтенант?

— Не будь важно, зачем бы я спрашивал? Хочу внести ясность в одно происшествие.

— С дневальным?

— Возможно, оно связано с твоей выходкой. Но ты не ответил.

— Да, личное, товарищ лейтенант.

— Помнится, ты говорил тогда, будто на свидание собирался, оттого и легкомыслие охватило. Ну ладно, подшутил над соней дневальным, а заодно и над старшиной, которому досталось ни за что ни про что… За то с тебя спрошено. А потом?..

— Потом я с полдороги вернулся.

— Значит, с девушкой так и не увиделся?

— Разумеется. — Отвечая на вопросы Ермакова, Стрекалин становился все мрачнее.

— Ну, а после? После?..

— Что после, товарищ лейтенант! — Стрекалин не выдержал, заговорил, словно обиженный ребенок. — Как же я с нею могу увидеться после, если Ордынцев меня увольнительной лишил в тот раз, и вот уж скоро месяц…

Ермакова охватила досада. Из-за выходок Стрекалина и его упрямого молчания. Из-за собственной недогадливости — считай, месяц не мог сообразить, отчего Стрекалин сам не свой. А история-то банальная, хотя из-за таких вот историй иные молчуны жизнь и себе и другим ломают… И надо было Ермакову самому попасть в неприятную историю с девушкой, чтобы стать чуточку сообразительней. От вспыхнувшей досады сердито сказал:

— То, что тебя лишили увольнительной, я хорошо знаю. Но существуют способы встретиться и без увольнительной записки.

— Товарищ лейтенант! — У Стрекалина даже голос сорвался. — И вы могли подумать? Разве вы меня не знаете?.. Да чтобы я из-за девчонки, из-за юбки в самоволку?..

— Стоп! — Ермаков, дав выход чувствам, заговорил резко: — Во-первых, не о самоволке речь. У нас еще никто и никому не запрещал видеться с родными и знакомыми, когда они приходят в полк. А во-вторых… что же это выходит, «белый кораблик» у вас или… просто юбка?

— Да нет, я вообще… — Стрекалин покраснел.

— «Вообще», — оттаивая, передразнил Ермаков. — Мы разбираемся в конкретной истории Василия Стрекалина, а не вообще. Так вот, слушайте. Значит, пообещал некто одной девушке прибыть на свидание, назначив точный день и час. А сам по недомыслию проштрафился, свидание сорвалось, очередной увольнительной тоже лишили… — Ермаков сделал паузу, как бы предлагая собеседнику продолжить разговор, но Стрекалин молчал, и Ермаков знал: будет молчать, пока говорится правда. — А девушка стеснительная, сама искать не пойдет, общих знакомых тоже нет. И стыдно тому некто перед нею, и душа болит: вдруг обиделась, решила — все кончено, чего доброго, другой встретится…

— Товарищ лейтенант!

— Что-нибудь не так? Только откровенно.

— Вы как будто все знаете…

— Я и знаю. Взводному ведь не только о технике, тактике да количестве проступков думать приходится. И о песнях своих подчиненных тоже… Так вот, спросить хочу: что же лучше в положении того некто — ходить бирюком, то и дело срываясь, или подойти к начальнику да по-человечески все объяснить? Чего молчишь? Как хоть зовут эту… юбку?

— Товарищ лейтенант!

— Твои слова повторяю, терпи. Так как ее зовут?

— Светлана…

Ермаков теперь с улыбкой смотрел на потупленную голову парня, на руки его, неподвижно лежащие на столе: тяжелые, темные от загара, они казались сейчас беспомощными, и странное чувство охватило Ермакова: «Откуда в нас эта гордыня: мои беды — только мои беды, и никого они не касаются. Подошел бы к Зарницыну, ко мне, даже к Ордынцеву — разве не выслушали бы его, не помогли? Где там! Не на службу ведь отпрашиваться надо, а на свидание…»

Ермаков встал. «А мне-то к кому пойти?» — подумал он. Вскочившему Стрекалину суховато сказал:

— Завтра я уезжаю. Может, и задержусь, если проскочу в первую тройку на отборочных. Надеюсь, завтра в увольнении вы не станете искать бродячего верблюда, чтобы затащить его на стадион для скачек, а найдете занятие более приятное. Хотя срок вашего «домашнего ареста» истек, старшина, конечно, вправе был не выписывать вам увольнительную: немало претендентов и более достойных. Так что отпуском в город вы обязаны вашей Светлане. Непременно разыщите ее. И вот что еще: разговор наш состоялся лишь наполовину. Мы его продолжим несколько позже.

— Но… как же?.. Товарищ лейтенант, я…

— Не волнуйтесь, Стрекалин, никто за вас не просил, никто о ваших делах не рассказывал. Все. Марш на поверку!

Поверка заканчивалась. Ермаков сказал старшине, что сам поведет роту на прогулку, и попросил выписать на завтра увольнительную для ефрейтора Стрекалина. Зарницын нахмурился, однако промолчал.

…По городку уже грохотали шаги рот. Будто волны, бегущие с разных сторон, налетали одна на другую строевые песни, сплетались, расходились и снова смешивались; временами над этой толчеей отчетливо взмывала, росла песня какой-нибудь особенно голосистой роты, но другая песня, усиленная стоногим шагом, тут же глушила ее, чтобы через миг потонуть в новой песне.

При свете электрических фонарей Ермаков как-то враз перехватил устремленные на него веселые взгляды солдат и понял: рота знает все, и его первое решение по делам Стрекалина рота готова одобрить. С непроницаемым лицом он стал во главе строя и почувствовал всем существом своим, как отвердел угластый прямоугольник роты. «Р-р-рах-тах-тах-тах!» — загремел ее шаг по твердому ночному асфальту, и лейтенант радостно вбивал в этот грохот свои шаги, дивясь их четкости и силе. Он взлетел бы, наверное, сейчас, не будь необходимости задавать размеренный, рубленый ритм движению солдатской колонны. Не ожидая команды, два голоса в середине строя завели стрекалинскую песню: