Он понял в эту ночь: защитить свою мать может только он, взрослый, сильный человек, которого она все же зачем-то родила двадцать лет назад.

От этой мысли ему стало вроде бы легче, и он решился, не испытывая сомнений.

«Я приеду, — твердил он, снова засыпая, — я приеду».

Он обязательно должен появиться дома — с крепкими руками, никого не боящийся сын своей матери. Все должны увидеть треугольник его тельняшки на морозе. Чем скорее он появится там, тем легче будет матери. Он все поставит на свои места.

«Без шуток, Климов», — сказал ему капитан.

А он и не шутит.

В письме домой он рассказал о запросе в военкомат. Он был растроган своими мыслями, что все же обязательно приедет, пусть не сейчас, позже. А сестру — рука долго медлила в этом месте — мать пусть назовет в память бабки Татьяной. Бабка была добрая. И после подписи нарисовал эмблему — парашют с кораблями в стороны и вверх.

Открывается дверь, выпускает на улицу клубы дымного тепла. Выходит лейтенант и, усмехаясь, говорит:

— Плакали прыжки. Декабрь — дурацкое время.

Дима в тренировочном костюме стоит рядом с Климовым, вровень, обхватив свои плечи руками.

— Сколько здесь живу, каждый декабрь такой, — говорит он. — Ни одного еще хорошего не видел. Ты-то не знаешь, а я родился здесь. Неподалеку. — Он топчет снег стертыми кедами. — Плакали наши прыжки, Климов. Снега бы побольше. Поотбивают молодые об мерзлую землю пятки.

— Выходит, — говорит Климов, — десант выбрасывают только в хорошую погоду? Нет погоды — нет войны?

— Здравствуй, новый год, — тихо смеется лейтенант. — Такая, Климов, погода, как сейчас, — наша. Чем хуже, тем лучше. Ни одна собака не увидит и не услышит. Нам не погоды ждать, а непогоды. Разведвыход получится, не сомневайся. Но теперь ведь молодых надо бросать, им в первый раз условия нужны простые, ты же знаешь. И поменьше бы ветра, а то растащит так, что за неделю по деревьям не соберешь… Вообще-то прыжки в такое время не самое приятное в десантной службе.

— А что приятное? — спрашивает Климов.

— Что? — лейтенант становится серьезным. Он молчит, разглядывая небо. — Наверное, когда чувствуешь, что ты очень нужен, что, кроме тебя, этого никто не сможет сделать. А потом, разве ты не ощущаешь себя настоящим мужчиной? Я так думаю.

Климов пожимает плечами.

Они стоят в желтом конусе света, два рослых молодых человека, очень похожие друг на друга, почти одногодки — лейтенант и сержант, однако лейтенант ощущает себя значительно старше, потому что больше убежден в необходимости того, чем занимается сам и чему учит подчиненных, в том числе Климова. Не так давно, всего полтора-два года назад, он впервые по-настоящему ощутил вдруг себя военным навсегда, определенно почувствовал, что избрал достойный путь: военная профессия, а тем более профессия офицера-десантника, — призвание убежденных, честных, прямодушных и сильных людей.

Дима помнит, как после выпуска, перед отъездом к месту службы, лежа в одной комнате с отцом, они шептались в темноте, стараясь не беспокоить мать, заснувшую за перегородкой:

— Теперь я стал кадровым военным и еду в первый в своей жизни полк. Под мое начало дадут сколько-то там людей. Я должен, я обязан буду распоряжаться их временем, силами, управлять их настроением — ими командовать. Но у человека должно быть на это право. Имею ли его я? Мне теперь положено быть знающим, справедливым и смелым, чтобы в каждом случае оказаться состоятельнее даже самого лучшего подчиненного…

Диме хочется сказать Климову нечто такое, чтобы сразу и навсегда этот симпатичный парень, его сержант, понял то, что твердо знает сам Дима, что держит в сердце, чем живет. Диме хочется поделиться с ним самым главным своим знанием, приобретенным, почерпнутым из окружившей его жизни, от людей, с которыми он сталкивается, от доброго и работящего отца, — знанием того, зачем сам он, зачем Климов, подполковник Ярошевский здесь, зачем на голубых петлицах их шинелей парашюты с корабликами.

Еще в училище Дима прочитал слова, настолько поразившие его верностью, что теперь он считает их своими и иногда повторяет про себя.

— Потрохами начинаешь чувствовать, что такое разведка в десантных войсках! — говорит Дима своему сержанту и чувствует, что говорит совсем не то. — Это изнурительная, но достойная работа. Это труд! За два года человека надо научить действиям в дозоре, в поиске, в засаде, научить грамотному налету… Ты что?

— Грамотному налету…

— А как же! Налет обязан быть грамотным. Ничего смешного… Слушай, Климов, — Диме кажется теперь, что он вовремя и ловко поворачивает разговор в нужное русло, — все собираюсь задать тебе один вопрос… Я к тебе как будто неплохо пригляделся…

— Я к вам тоже.

Это похоже на дерзость, но Дима знает: у Климова такое слетает с языка непроизвольно, а выдержка командиру не должна изменять.

— Значит, мы друг друга понимаем. Что ты собираешься делать после армии?

— А что?

— Могу я знать? Из любопытства.

— Работы везде много, — опять пожимает плечами Климов. — Безработицы не намечается.

— А учиться будешь?

— Может, буду, может, нет. А что?

— Где?

— Товарищ лейтенант, если вы насчет училища, то не надо. У меня дома дел — во, — он проводит ребром ладони по горлу.

Дима недовольно морщится.

Почему он выделяет сержанта среди остальных разведчиков… Он убежден в своем умении судить о людях не по их словам, к месту найденным или верно угаданным, но по глазам — понятливым у одних, добросовестно пытающимся сообразить, как у Назирова, или, что совсем плохо для попавшего в разведчики, лишь изображающим понятливость. Осмысленность взгляда, быстрота, с которой меняется выражение глаз, пускай даже иногда веселые искры в зрачках во время серьезного разговора — одно это уже привлекает Диму: с таким солдатом дело сделается, считает он.

— Мало, — говорит ему приятель-взводный. — Все познается на практике. Я о человеке сужу не по умному взгляду, а но добросовестному исполнению приказания.

— Я тоже, — легко соглашается Дима. — Но я уже заранее знаю, кто способен лучше исполнить то, что я прикажу.

Сержант Диме определенно нравится, хотя он этого никогда не показывает. Кроме того, что сообразителен, это еще и крепкий, гибкий от природы — без специальной накачки — с на редкость сильными для недавнего школьника руками, легко переносящий марши, выносливый, неутомимый парень. Быстрее других он усваивает топографические сложности, ориентируется порой не хуже самого Димы, топографа среди однокурсников почти выдающегося. Карта Климову дается удивительно легко, он аккуратен в расчетах, даже в записях. Но больше всего Дима ценит в нем несуетливость, потому что — это тоже одно из его убеждений — суетливость порождается не столько незнанием, сколько неспособностью знаниями овладеть.

— Ты пойми, сейчас никак нельзя тебя отпустить.

— Я понял, товарищ лейтенант, — обрезает Климов. — Я все понял.

«Чтобы я еще когда-нибудь перед кем-нибудь пролил слезу? Вот вам!»