И только когда рассвет заалел на востоке, Луи наконец определился с тем, что будет делать теперь.

— Нет, нет, нет. Жульен, ты окончательно сбрендил, если думаешь, что я надену это раньше, чем солнце спустится за горизонт.

Кадан выбил из рук камердинера бриллиантовые запонки, украшенные изображениями птичьих голов, вскочил с места и пронесся по комнате как ураган.

Он был сам не свой все последние дни — с тех пор, как увидел в сумраке парка видение из своих снов.

Кадан думал, что, может быть, во всем виноваты порошки, которые подавали гостям, чтобы те лучше сроднились с его мастерством. Или, может быть, дурное вино.

Но нет, он помнил как наяву запах мужчины в черном, стоявшего перед ним. Немного терпкий и отдававший дурманящим болотным мхом. Он до сих пор чувствовал на себе его взгляд — полный презрения, восхищения и жажды.

Ночью, когда Рауль открыл двери в его покои и повалил Кадана на кровать, тело его дрожало, а перед глазами стояло это спрятанное за черной бархатной маской лицо.

— Нет, нет, нет… — шептал Кадан, но Рауль лишь глубже вбивался в него, и в движениях его и во взгляде Кадану чудилось болезненное желание умирающего от жажды среди соленой морской воды.

Когда он сам приходил в покои Рауля и смотрел на гладкое белое тело, расчерченное волнами мускулов, Кадан не мог заставить себя прикоснуться к нему — его мучило чувство вины, какого он никогда не знал.

— Да что с тобой? — раздраженно спрашивал его Рауль, когда кончал.

Их секс бывал разным. Кадан не всегда его хотел, Рауль всегда его брал. Но чтобы там ни было, таким безличным, равнодушным ко всему и закрывшимся внутри себя Рауль не видел его никогда. Такой Кадан злил его больше, чем любой другой.

— Я устал, — отвечал Кадан, перекатываясь прочь и сжимая голову в тисках пальцев, — боги, как мне надоело это все…

Рауль долго смотрел на него, не зная, что сказать. Он не любил утешать. В конце концов он притягивал Кадана к себе и долго гладил по спине или волосам, выжидая, когда тот заснет — но Кадану становилось лишь хуже от прикосновений чужих рук.

— Ты хочешь, чтобы я подарил тебе что-нибудь еще? — спрашивал наутро Рауль. — Не стесняйся, Кадан, мне нравится радовать тебя.

Но Кадан не хотел ничего. Ни золотых карет, ни экипажей, ни драгоценностей, костюмов и картин. Ему хотелось лишь прекратить тот бесконечный карнавал, главную роль в котором, как ему казалось, он играл всю свою жизнь.

— Тебе стоит съездить в Бат, — сказал Рауль как-то раз наконец.

Кадан посмотрел сквозь него.

— Ты думаешь, мне может быть там хорошо? Среди чахоточных вельмож и старых дородных дам?

Рауль поджал губы. Капризы Кадана начинали злить его.

— Но тебе лучше уехать из Парижа, — после долгого молчания сказал он, — это абсолютно точно так.

— Я подумаю, — Кадан вышел из-за стола, забыв даже поблагодарить за обед, а когда Рауль привычно нагнал его в дверях и обнял со спины, заледенел.

— Кадан, поцелуй меня, — приказал тот, скользя руками по его животу и забираясь под камзол.

Обычно этот тон лишь распалял Кадана, вызывая злость — но и разжигая внизу живота пожар. Но на сей раз он не почувствовал ничего.

Кадан повернулся и коснулся губ Рауля. Отстранился и, увидев по глазам покровителя, что этого не достаточно, углубил поцелуй. Но движения его казались Раулю механическими и удовольствия не принесли.

— Я хочу, чтобы ты стал прежним собой, — сказал он, разрывая этот сухой поцелуй. — Если тебя что-нибудь тревожит, или ты чего-то хочешь — не молчи. Я готов подарить тебе Лувр, если это поможет вернуть все на круги своя.

— На круги своя… — медленно и негромко произнес Кадан, не глядя ему в глаза. — А был ли это я?

Он легко вывернулся из рук Рауля и направился к себе.

Ближе к концу недели он все же согласился на предложение Рауля, отменил все представления и отправился в Бат.

Узнав о его решении, Рауль, исполненный беспокойства, приказал усилить и без того разросшуюся сверх всяких разумных пределов свиту Кадана десятком верных лично ему солдат. Отправив гонца в Бат, он снял в аренду домик в отдалении ото всех и изначально собирался нагнать там Кадана через несколько дней — но его отвлекли неожиданные дела при дворе.

Кадан уехал, и дом Рауля опустел. Ему не приносили радости ни визиты друзей, ни выходы в свет. Все больше времени он проводил в библиотеке, над книгами, которые Кадан так любил изучать, но чем больше Рауль оставался один, тем сильнее становилось ощущение, что вся его жизнь — один безграничный фальшивый самоцвет. И Кадан, сиявший в сердце этой драгоценности, был самым фальшивым из всех.

Силвиан поначалу часто нарушала его покой, но Рауль не хотел видеть ее. Через некоторое время он убедил ее отправиться в Клермон и заняться подготовкой к свадьбе, до которой оставалось всего несколько недель.

Рауля терзало смутное предчувствие, что эти несколько недель закончатся его неминуемой смертью. И сколько бы он ни уговаривал себя, мысленно повторяя, что брачный венец — еще не топор палача, это не могло ему помочь.

Кадан же проводил дни в покое и тишине. Рауль оказался прав: среди прекрасных английских пейзажей и видов реки ему стало немного спокойнее. Свиту он давно перестал воспринимать как людей и потому, несмотря на обилие пажей, камердинеров и стражи, чувствовал себя так, будто находился в полном одиночестве.

Кавалеры развлекали его игрой в карты по вечерам, но никогда не были столь навязчивы, чтобы это могло его тяготить. Стоило Кадану щелкнуть пальцами, как игра заканчивалась, и слуги уносили стол.

В столицу он возвращался посвежевшим, почти уже забыв о своих переживаниях и о том странном человеке, которого видел всего один раз.

Уже у дома Кадан обнаружил скопление карет и понял, что Рауль устраивает вечеринку для друзей. Все масштабы бедствия, однако, он осознал только поздней, когда вошел в дом и, поднявшись на второй этаж, в музыкальной комнате увидел их всех: Габена и Франсуа де Ламбер, Венсана де Паради и Жерара Леконта. Рауль сидел на своем излюбленном месте — на кушетке у камина — и поигрывал шпагой, сгибая и разгибая ее в руках. Пара девушек, вряд ли вхожих в свет, развлекали Габена и Франсуа. Венсан и Жерар сидели, приобняв друг друга, и Венсан постоянно норовил коснуться поцелуем шеи Жерара, если тот не пытался целовать его.

А в кресле, которое обычно занимал Кадан, старавшийся сохранять дистанцию ото всех, сидел молодой человек с волосами черными, как вороное перо. Мягкие завитки их, не знавшие прикосновения щипцов, ниспадали на плечи свободной волной, а в глазах отражались языки пламени. Спина мужчины была прямой, а поза — напряженной. Он что-то говорил Раулю.

Когда же Кадан показался в дверях, желая пожелать всем доброго вечера, все взгляды — и незнакомца в том числе — устремились на него.

Щеки Кадана, сейчас лишенные пудры и белил, вспыхнули, и он почувствовал, как по телу пробегает дрожь.

— Доброго… вечера. Простите, я всего на мгновенье, сообщить Раулю о своем возвращении. Я с дороги немного устал и, пожалуй, проведу вечер у себя, — скомкано выпалил он, чувствуя, что краснеет еще сильней, и стремительно ретировался в другое крыло.

Рауль проследил за ним взглядом.

— Я надеюсь, Луи, — сказал он холодно и спокойно, — впредь твое постное лицо не будет распугивать моих особых гостей. Потому что иначе я наплюю на все пожелания отца и отправлю тебя ночевать в трактир.

Глаза Луи вспыхнули, он скрипнул зубами.

— Мне, напротив, показалось, — сказал он столь же сухо, — что он не выдержал запаха твоих духов. Мне и самому от них нехорошо.

— Пойду проведаю его, — сказал Рауль. Поднялся и направился к двери.

Луи с трудом справился с порывом последовать за ним. Но лишь махнул слуге, требуя по новой наполнить бокал вином.