О, Уилл, в ожесточении размахивающий мотыгой, умчавшийся за целый квартал, чтобы не видеть потрясенного отцовского лица, не слышать лихорадочных слов матери; о, Бен, сперва прижавшийся к коленям матери, а после к коленям отца в тщетной попытке успокоить родителей, а теперь присевший рядом с Мэйзи и задыхающийся от астмы; о, Мэйзи, зажавшая себе уши, чтобы ничего этого не слышать, и выкрикивающая во весь голос песню, чтобы Джимми и Бен тоже ничего не слышали — все в порядке, дети, теперь все утихло.

Все утихло. И наступил покой в доме, где лежит и плачет ваша мама; она не слышит слов: «Завтра я сам вскопаю огород, в получку купим семена. Мы своего добьемся, вот увидишь, не надо так изводиться», слышит только одно — Джим старается ее утешить. А теперь он прилег с ней рядом, гладит и целует ей голову и безмолвно повторяет старые клятвы, все те же давнишние клятвы, которые жизнь не позволит ему выполнить.

Все то время, когда Джим работал (под землей, где капающая сверху вода алмазами поблескивает в волосах, стекает струйками за шею, с веселым звоном шлепается на брезентовую накидку — ни куртки, ни сапог он не носит, лишний доллар в неделю, ведь так, а на доллар можно купить прописанный доктором прикорм для малышки, так ведь?..), все это время у него теснило и сжимало грудь при воспоминании о заданных тогда Анной вопросах, и из этой муки робко и печально прорывались огонечки нежности.

Работа кончена, и он бежит, не чуя под собою ног, скорей, скорей домой, гонимый безотчетным страхом, распахивает дверь и здоровается, словно всхлипывает от радости, когда видит, что все, кажется, без перемен.

Анна, исхудавшая, не понимающая, почему ее тело так быстро устает и дрожит, как оголенный нерв; сама себя не узнающая Анна. Вот только что она была сильная и умелая, как прежде, а через секунду — бестолковая, нервозная, растерянная, раздражительная. Ни с чем не управляется, все валится из рук, все идет как попало. Малейшее усилие ее изматывает; для нее теперь все — усилие.

И глядя на нее, такую, замученный Джим спрашивает:

— Тебе помочь?

Иногда она вообще не отвечает, иногда говорит:

— Ты и без того устал. Иди садись, чего уж.

Но однажды сорвалась:

— Если сам не видишь, что нужно сделать, то и спрашивать незачем. Понял? Незачем спрашивать.

И еще однажды, совершенно ледяным тоном:

— Что там спрашивать, сядь себе и сиди, как всегда рассиживался. — И добавила: — Один раз только сделал исключение, зимой на ферме, когда я была беременна. Да и то ненадолго.

Сейчас, когда она начала поправляться, Анна время от времени просила его выпроводить на улицу детей, или отругать их, или отвлечь.

— С ними тут рехнуться можно. Что в них вселилось, не пойму. Похоже, сам черт.

Бен все время хнычет или ластится к матери, ходит за ней по пятам, одолевает вопросами. Пойди во двор, гонит она его, пойди во двор, поиграй. Ну-ка! Но он жмется к дверям кухни, а играет он только с Джефом, иногда с Джимми. Джимми сейчас в том возрасте, когда с ребенка глаз нельзя спускать, того и гляди учинит какую-нибудь шкоду. Уилл дерзкий, Мэйзи непослушная… Разве заставишь их помочь по дому, себе дороже (да и жалко их детишки, пусть себе играют, самой глядеть приятно).

С беспокойством наблюдала она, как они носятся, визгливо смеются, играют в какие-то сумасшедшие игры, удирают из дому и пропадают где-то допоздна; раскрасневшиеся, враждебные, возбужденные, скрытные. Жажда ощущений гложет их, жажда нового, их тянет бродить по улицам, заглядывать в витрины, шнырять по мусорной свалке среди разрушенных хибар и сорняков. То и дело клянчат центы, которых у нее нет, на лакрицу, шнурки для ботинок, пиратские флажки с черепом и костями, леденцы, фруктовую жвачку; неисчерпаемый источник подобных чудес — лавочка на ближайшем перекрестке; по субботам клянчат пятицентовики на кино. Нет, твердит она им снова и снова, нет у меня денег, слышите, нет… но иногда дает им деньги, отложенные на какую-то покупку.

Рискуя еще больше запустить и без того запущенный дом, она занялась огородом, расчищала от сорняков участок. Во дворе, рядом с корзиной Бесс, теперь стояли лохани и пресс для отжимания белья. Ей бы хотелось и печку где-то рядом пристроить, она готова была стряпать даже на костре. В доме она задыхалась (во дворе — тоже, когда ветер дул со стороны консервного завода), но все же ей хотелось быть во дворе, под безбрежным небом, и вдыхать воздух, не стиснутый стенами и крышей.

Анну ни на миг не покидало охватившее ее в клинике чувство, будто на нее со всех сторон надвигаются враждебные силы. Но она была еще слишком хилой, чтобы с ним бороться. Лишь временами пыталась что-то привести в порядок, что-то наладить в их жизни. Ощущение отрезанности, отрешенности, ощущение, будто что-то прежнее нарушено, а новое робко пробивает себе путь, возникло в ней в те долгие часы, проведенные в непривычной праздности.

Однажды в сумерках, возвратившись домой, Джим увидел, что Анна и Мэйзи все еще отжимают и развешивают белье.

— Пойди в дом, разогрей ужин, Мэйзи, а я тем временем тут все закончу, — сказала Анна, заметив его. И добавила бодрым тоном: — Нынче взяла на дом первую стирку.

— Вижу. — В густеющей полутьме он тихонько опустился на ступеньку крылечка, с горечью сказал: — У тебя еще не хватает сил, чтобы свою семью обстирать да домашние дела поделать, не то что на других работать.

— Причем тут мои силы и какие-то домашние дела? — спросила Анна и продолжала развешивать белье, оставшееся в корзине; с другой веревки сняла высохшие блузки, рубашки, платья.

— Я говорю, у тебя еще не хватает сил, чтобы в собственном доме управиться. У нас сроду этакого беспорядка не было.

— Доллар за каждую стирку… — И мечтательно: — А красиво там за речкой, верно? Туман поднимается, словно белье полощется на ветру. Белое-белое.

— Ты что, снова слечь задумала, мало я с тобой намучился? Выбрось это из головы — на дом стирку брать. Справимся. Мы с голоду пока еще не помираем.

Анна повернулась к мужу, и в сумерках ее лицо показалось ему то ли огорченным, то ли злым, но ее голос прозвучал робко:

— Я помогаю как умею, Джим. — Она подошла к крыльцу, держа в руках корзину, и села на ступеньку рядом с мужем. — Хорошо немножко посидеть так, да? Видно, ты сегодня здорово намучился. — Анна тщательно расправила и скатала жгутами белье, потом разложила на дне корзины.

— Как у тебя красиво получилось, — сказал Бен, вынырнув из темноты. — Ты подсолнечник сделала, да? А можно я попробую, чтобы дерево с ветками?

— Тронь только грязными руками стираное белье — и ты в жизни больше ни до чего не дотронешься. Ты когда в последний раз умывался?

— Бесс сегодня так смеялась, папа, — рассказывал Бен. — Глаза скосила на свои ручонки, и мы тоже обсмеялись. Я говорю ей: «Бесси, Бесс, красотка Бесс», и она ко мне поворачивается и смотрит, да, мама? Папа, у тебя есть цент? Уиллу нужно. А у тебя еще волосы мокрые, папа.

— Ну, а сам-то ты как, озорник? — Джим притянул к себе Бена. — Вот для тебя у меня цент найдется.

— Джим, тут сегодня один человек заходил, говорит, если мы будем выплачивать двадцать пять центов в педелю и начнем сразу же, кто-нибудь из детей к шестнадцати годам получит три сотни долларов. Страховка такая, чтобы образование получить.

Джим ткнул Бена кулаком в плечо, сделал вид, будто наносит ему удар в челюсть.

— Увертываться надо. Еще не научился?

Бен придержал отцовскую руку:

— Знаешь, папа, мы сегодня мыльные пузыри пускали стрелочками зеленого лука. Нас мама научила. Знаешь, как блестят! Мой получился больше, чем у Мэйзи. Папа, а когда лопаются пузыри, куда они деваются и воздух, который у них в середине? Куда все это пропадает? А ничто — оно какое, папа?

— Эти деньги я хочу скопить Уиллу, а он тогда поможет остальным. Окончит среднюю школу. Хорошо бы, Джим.

— Думаешь, мне самому этого не хочется? Даже если он каким-нибудь паршивым табельщиком станет или будет в конторе сидеть, где с нами обращаются так, будто мы не люди. Но ведь ты же ничего не знаешь про эти страховки. Неделю пропустишь, и все погорело.