Между тем в Рим быстро донеслись вести о разгроме консулов, а затем и претора Цизальпинской Галин. Сенат и римский народ обуяло великое смятение, а когда пришла весть о том, что гладиаторы приняли решение идти на Рим, всех охватил ужас.
Комиции для выборов консулов на будущий год еще не собирались, а после разгрома Лентула и Геллия число желающих добиться избрания на эти высокие должности сильно уменьшилось. И все же как раз последние поражения римлян воодушевили Гая Анфидия Ореста и побудили его добиваться консульства; по его мнению, не следовало вменять ему в вину его неудачи под Фунди, когда он с малыми силами был разбит Спартаком, ведь та же судьба постигла и двух консулов с шестьюдесятьютысячной армией. Сражения под Камерином и Нурсией, по его словам, также служили ему оправданием, больше того, — восстановлением его заслуг, которые несправедливо отрицались и не признавались, ибо, утверждал он, сражение под Фунди для римлян было менее сокрушительным, а для гладиаторов более смертоносным, чем сражения под Камерином и Нурсией, в которых Спартак разбил наголову войска консулов.
Соображения довольно странные и грешили против здравого смысла, ибо то обстоятельство, что он причинил меньше зла, чем другие, еще не доказывало, что у него, Анфидия Ореста, все обстояло благополучно, но состояние умов в Риме, в связи с войной против гладиаторов, было таким подавленным, что рассуждения Анфидия Ореста сочли вполне логичными, да и кандидатов на консульские должности было очень мало. Вот почему на этот высокий пост избрали на следующий год упомянутого Анфидия Ореста и Публия Корнелия Лентула Фура, родственника консула Лентула Клодиана, которого Спартак разбил под Камерином.
Спартак меж тем не мог продолжать наступление на Рим из-за безобразного поведения и неповиновения тех самых легионов, которые так неистово требовали, чтобы их туда вели; пришлось на целый месяц задержаться в Аримине. Спартак отказался от командования и несколько дней не выходил из палатки, несмотря ни на какие просьбы, пока наконец все войско не пришло на преторий и, простершись перед палаткой Спартака, стало громко каяться в своих мерзких поступках и просить за них прощения.
Тогда Спартак вышел к войску, бледный, исхудавший, измученный; на его открытом благородном лице лежала печать страданий, которые причинило ему поведение его солдат, глаза его были красны, веки припухли от долгих горьких слез. При виде Спартака покаянные возгласы, крики, выражавшие любовь и уважение к нему, стали еще громче.
Он подал знак, что хочет говорить, и когда воцарилось молчание, стал строго и сурово порицать поведение легионов, говорил, что из-за своих гнусных поступков они перестали быть людьми, стремящимися к свободе, а превратились в самых подлых разбойников, совершающих мерзкие дела. Он остается непреклонным в своем решении и дальше не пойдет с ними, если только они не предоставят ему полное и неограниченное право подвергать любому наказанию подстрекателей к грабежу и бунту.
Лишь после того как все легионы единодушно согласились на требование Спартака, он снова взял на себя командование и начал суровыми мерами возрождать в гладиаторах угасшее чувство долга и внушать им сознание необходимости строжайшей дисциплины.
Он приговорил к смерти нумидийца Орцила как самого дикого и непокорного из всех начальников легионов и запятнавшего себя в Бертиноре гнусными преступлениями; в присутствии всех легионов Спартак приказал распять Орцила его же нумидийцам. Затем он велел наказать розгами и изгнать из лагеря двух других начальников легионов: галла Арвиния и самнита Гая Канниция. Кроме того, он приказал распять двести двадцать гладиаторов, которые, как было засвидетельствовано их товарищами, отличились зверской жестокостью при налетах на население.
После всего этого он распустил все легионы и перестроил их, но уже не по национальностям; напротив, теперь в каждый манипул, в каждую когорту входило соразмерное количество солдат различных национальностей; так, манипул в сто двадцать человек состоял теперь из сорока галлов, тридцати фракийцев, двадцати самнитов, десяти иллирийцев, десяти греков и десяти африканцев.
Перестроенное таким образом войско было подразделено на четырнадцать легионов, начальниками которых были назначены следующие гладиаторы:
1-й легион — Брезовир, галл.
2-й» — Фессалоний, эпиреец.
3-й» — Каст, галл.
4-й» — Онаций, самнит.
5-й» — Мессембрий, фракиец.
6-й» — Ливий Грандений, самнит.
7-й» — Идумей, фракиец.
8-й» — Борторикс, галл.
9-й» — Артак, фракиец.
Начальником 10-го легиона был назначен отважный македонянин Эростен; 11-го — нумидиец Висбальд, строгий и серьезный человек воинственного облика, презирающий опасности; 12-го — Элиал, пожилой, бесстрашный гладиатор-галл, который на пятидесятом году своей жизни уже насчитывал на своем теле пятьдесят рубцов от ран. Во главе 13-го легиона стоял молодой иллириец двадцати пяти лет по имени Теулопик; он был благородного происхождения, родился в Либурнии, в богатой семье, попал в рабство и был отдан в гладиаторы; этот иллириец, питавший глубокую привязанность к Гранику, отличался поразительной отвагой; начальником 14-го и последнего легиона был назначен огромный бородатый галл дикого вида; звали его Индутиомар. Он славился необычайной силой и храбростью, которые снискали ему большой авторитет среди соотечественников.
Из всех этих легионов Спартак образовал три корпуса: первый, состоявший из первых шести легионов, был отдан под начало Крикса; второй, состоявший из 7-го, 8-го, 9-го и 10-го легионов, был передан Гранику, третий, из четырех последних легионов, был поручен Арториксу.
Начальником конницы, в которой было восемь тысяч человек, остался Мамилий.
Закончив переустройство своего войска, Спартак решил, что необходимо укрепить и сплотить новые легионы, перед тем как идти на Рим. От Аримина через Форум Семпрония и Арретий он малыми переходами двинулся к Умбрии, чтобы дать своим солдатам время познакомиться друг с другом, а также освоиться со своими новыми начальниками.
В Рим тем временем дошли вести о грабеже гладиаторов у сеннонов, вести преувеличенные и приукрашенные, раздутые молвой и ненавистью к самому имени гладиаторов, а также и страхом перед ними. Волнения и тревога усилились, и народные трибуны стали громко говорить на Форуме, что пора наконец подумать о спасении родины, находящейся в опасности.
Собрался сенат. Одни выражали сожаление, что отцы-сенаторы, по вине бесталанных полководцев, которых до сего времени посылали против гладиаторов, вынуждены теперь серьезно заняться мятежом гладиаторов, казавшимся смехотворным, но превратившимся в настоящую войну, в угрозу самому Риму; другие кричали, что «раз уж дошли до такого позора, наступило наконец время подняться и со всеми вооруженными силами республики идти на гладиаторов».
С другой стороны, сенат видел, что оба побежденных консула с позором разбиты Спартаком, а из двух консулов, избранных на будущий год, один тоже был разбит гладиаторами, второй же по неспособности к военному делу не внушал больших надежд. Учитывая все это, сенат вынес обязательное постановление («Senatus consultum»), запрещавшее консулам вмешиваться в эту войну; ведение ее предлагалось возложить на опытного полководца, предоставив в его распоряжение большую армию и дав ему неограниченные полномочия, чтобы он как можно скорее покончил с дерзким Спартаком, который, не удовлетворяясь одержанными победами, осмеливается угрожать стенам Рима.
Поэтому было решено поручить поход против Спартака претору Сицилии, избрание которого предстояло в ближайшие дни. Как только стало известно это постановление сената, все претенденты на должность претора Сицилии тотчас сняли свои кандидатуры, испугавшись предстоящей серьезной войны; день комиций приближался, все были в растерянности: никто не являлся для избрания.
Большинство граждан сожалело об отсутствии Метелла и Помпея: первый благодаря своему опыту, а второй благодаря своей отваге могли бы довести до благополучного конца это трудное дело. Некоторые предлагали отозвать из Азии Лукулла, слывшего доблестным и прозорливым полководцем, и поручить ему ведение войны.
