— А ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимцем Фортуны! Ах, неблагодарный!.. Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое распростерло над тобой свои крылья.

— Зачем заговорила со мной эта несчастная?

— Не знаю и знать не хочу, кто она! Знаю только, что Венера, — если только Венера существует, — не может быть прекраснее!

В эту минуту один из рабов-педисеквиев, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и спросил:

— Кто из вас Спартак?

— Я, — ответил фракиец.

— Сестра твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить с тобой по неотложному делу.

— Я буду у нее в назначенный час.

Педисеквий удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским холмом.

Дом Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал к числу самых больших и величественных в Риме; полвека спустя он вместе с домом оратора Гортензия вошел в состав владений Августа. Однако по своему внутреннему устройству и убранству он не уступал домам самых именитых патрициев того времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий Катилина и его друзья, прославился на весь Рим своим великолепием.

Продолговатый просторный зал был разделен на две части шестью колоннами тиволийского мрамора, увитыми плющом и розами, разливавшими свежесть полей в этом месте, где искусство служило пресыщенному сладострастию и чревоугодию.

Вдоль стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли прекрасные статуи, блистая бесстыдной красотой. Пол был из драгоценной мозаики; на нем с великим искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров и фавнов; богини сплетались в хоровод, не скрывая манящих форм, которыми их наделила фантазия художника.

В глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редкостного мрамора и вокруг него три большие и высокие ложа на бронзовых постаментах; пуховые подушки были застланы покрывалами из дорогого пурпура. С потолка спускались золотые и серебряные светильники замечательной работы, озаряя зал ярким светом и разливая опьяняющий аромат, и от этого сладостного дурмана замирали чувства и цепенела мысль.

У стен стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканных гирляндах и листьях. В этих поставцах хранились серебряные сосуды разной формы и разных размеров. Между поставцами находились бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать бронзовых статуй эфиопов, украшенные драгоценными ожерельями и геммами, поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение зала.

На ложах, облокотясь на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина и его гости: Курион, Луций Бестиа[116] — пылкий юноша, ставший позже народным трибуном; Гай Антоний — молодой патриций, человек апатичный, вялый и обремененный долгами; впоследствии он оказался соучастником заговора Катилины в 691 году, а затем соратником Цицерона по консульству. Благодаря энергии Цицерона Гай Антоний в том же году уничтожил Катилину, прежнего своего единомышленника. Здесь был и Луций Калпурний Писон Цесоний[117] — распутный патриций, тоже запутавшийся в долгах, которые не в силах был заплатить; он не смог спасти Катилину в 691 году, зато ему было предназначено судьбой отомстить за него в 696 году, когда он стал консулом и употребил все силы, чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писон был человек грубый, необузданный, похотливый и невежественный. Рядом с Писоном возлежал на втором ложе, стоявшем в середине и считавшемся почетным, юноша лет двадцати; его женоподобное красивое лицо было нарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки же были дряблыми, а голос хриплым от чрезмерных возлияний. Это был Авл Габиний Нипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном усердно содействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил «консульское» место на почетном ложе: он возлежал в том конце, который приходился направо от входа в триклиний, и, следовательно, считался царем пира.

Рядом с ним, на другом ложе, возлежал молодой патриций, не менее других развращенный и расточительный, Корнелий Лентул Сура,[118] человек храбрый и сильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию Цицерона, бывшего тогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в заговоре которого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие.

Возле него возлежал Гай Корнелий Цетег[119] — юноша задорный и смелый; он тоже мечтал о восстании, об изменении государственного строя Рима, о введении новшеств. Последним на этом ложе расположился Гай Веррес — жестокий и алчный честолюбец, которому вскоре предстояло стать квестором у Карбона, проконсула Галлии, и затем претором в Сицилии, где он прославился своими грабежами.

Триклиний, как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самые добродетельные римские граждане и отнюдь не для благородных подвигов и деяний.

Все приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотна и в венках из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощал своих гостей, подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девяти патрициев, остроты, шутки, звон чаш и непринужденная болтовня безусловно свидетельствовали о достоинствах повара, а еще больше — виночерпиев Катилины.

Прислуживавшие у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли в триклинии напротив почетного ложа и были готовы по первому знаку предупредить любое желание гостей.

В углу залы расположились флейтисты, актеры и актрисы, в очень коротких туниках, украшенные цветами; время от времени они проносились в сладострастном танце под музыку, усиливая шумное веселье пира.

— Налей мне фалернского, — крикнул хриплым от возлияний голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. — Налей фалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины… Пусть убирается в Тартар этот ненавистный скряга Красс вместе со всем своим богатством.

— Вот увидишь, сейчас этот пьянчужка Курион начнет коверкать стихи Пиндара.[120] Развлечение не из приятных, — сказал Луций Бестиа своему соседу Катилине.

— Хорошо еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час тому назад утопил ее в вине, — ответил Катилина.

— Красс, Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мне снится!.. — со вздохом произнес Гай Веррес.

— Бедный Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, — ехидно сказал Авл Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляя белой рукою локон своих завитых и надушенных волос.

— Неужели же не наступит день равенства? — воскликнул Веррес.

— Не понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когда решили поднять в городе мятеж для того, чтобы поделить между плебеями поля! — сказал Гай Антоний. — Во всяком случае, о бедных патрициях они совсем не подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадность ростовщиков пожирает доходы с наших земель, под предлогом процентов ростовщик задолго до срока уплаты долга накладывает арест на наши доходы…

— И впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцов и всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете, томиться неосуществимыми пылкими желаниями, — добавил Луций Бестиа, оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, которую он осушил.

— Кто беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями! Только издеваясь над нами, можно говорить о нашем могуществе, только смеха ради можно утверждать, что мы пользуемся почетом у плебеев, — с горечью заметил Лентул Сура.