Спустя две недели после сражения при Брадане война с гладиаторами была окончена. Те несколько тысяч гладиаторов, которые уцелели от этой резни, бежали в горы, но, будучи лишены связи между собою, без начальников и к тому же безостановочно преследуемые, с одной стороны Крассом, с другой — Помпеем, также прибывшим на место военных действий, были в несколько дней уничтожены; в плен попало не более семи тысяч; все они были повешены вдоль Аппиевой дороги, от Капуи до Рима.

Во время погребения римских солдат, погибших при Брадане, тщетно пытались найти труп Спартака; поиски не дали никаких результатов; по этому поводу высказано было немало самых разнообразных и подчас странных предположений, но все они были бесконечно далеки от истины.

Так окончилась эта война, длившаяся почти четыре года, война, в которой гладиаторы доказали своим мужеством, что они — люди, достойные свободы и способные на великие подвиги. Спартак доказал в этой войне, что он был одним из самых отважных и достойных славы полководцев, каких только знал мир.

Дело, за которое вели борьбу гладиаторы, было святым и наиболее справедливым из всех, когда-либо воодушевлявших людей; за него пролито было в то время много крови, ее было много пролито и в дальнейшем, немало пролито ее и в наши дни; но борьба за это дело приводила только к кратковременным и ничтожным успехам, — его ни разу не увенчивала полная победа.

Пала римская тирания, на смену ей пришли тысячи варварских тираний и мрак средневековья; феодализм и католичество при помощи обмана еще крепче заковали в кандалы угнетенные народы, и лишь постепенно, в результате медленного, но неуклонного движения вперед человеческого разума, непрестанного движения науки, подобным морскому приливу и отливу, стало возможным после столетий кровопролитных битв прийти к французской революции 1793 года, которая восстановила наконец — по крайней мере в законодательстве, — права гражданина и человека и признала хотя бы в принципе отвлеченном, но все же неоспоримом и более уже не оспариваемом, — равенство всех людей на земле. Законы, которые регулируют взаимоотношения между государством и гражданами, а также и те, которые устанавливают права и обязанности каждого по отношению к другим и к самому себе, нельзя считать совершенными; стоит подумать о тех ужасных переворотах, которые потрясали в последнее время общество, прислушаться к отдаленному смутному гулу, доносящемуся до нас, время от времени смущающему видимое спокойствие мира; эти мрачные раскаты грома — провозвестники грядущих еще более неистовых ураганов.

А теперь закончим нашу повесть и приведем читателей в такое место, где они встретятся с двумя героями нашего повествования, которых — мы льстим себя надеждой — они успели уже полюбить, а поэтому им небезынтересно будет узнать о некоторых событиях в жизни этих действующих лиц.

Прошло три недели после разгрома при Брадане. В то время как Красс и Помпей, питая друг к другу ненависть и зависть, приближались со своими войсками к Риму, причем каждый из них приписывал одному себе заслугу и считал, что только он потушил этот пожар, и требовал себе консульства, прекрасная Валерия сидела на скамеечке в своем конклаве на тускуланской вилле, завернувшись в серую траурную столу.

Дочь Мессалы была очень бледна, и лицо ее хранило следы недавно пережитого глубокого горя. Веки ее были красны и опухли от слез; по прекрасным плечам рассыпались мягкие, густые и черные, словно вороново крыло, волосы; в глазах и на всем лице лежал отпечаток тихой грусти, невыразимой печали, глубокого, разрывающего сердце отчаяния.

Она сидела, уронив чуть склоненную голову на ладонь левой руки, а правой, облокотившись на поставец, сжимала папирус. Черные глаза ее были устремлены на урну, и в глубоком немом горе эту прекрасную женщину можно было уподобить Ниобее. Казалось, она говорила: «Посмотрите, есть ли на свете горе, которое могло бы сравниться с моим».

На скамейке около поставца, также в трауре, стояла миловидная светловолосая Постумия; природная красота сочеталась в ней с детским очарованием и грацией. Нежными ручками она водила по чеканным фигурам, листьям и узорам, украшавшим погребальную урну. Время от времени она вскидывала свои черные большие умные глаза на горюющую мать, словно в огорчении от ее долгого молчания.

Вдруг Валерия вздрогнула и, поднеся к глазам папирус, который она продолжала держать в правой руке, снова стала перечитывать его.

Вот что было написано в этом письме:

«Дивной Валерии Мессала

Спартак

шлет привет и пожелание счастья.

Из любви к тебе, моя дивная Валерия, я встретился с Марком Крассом и сказал, что сложу оружие. Я готов был согласиться на все из любви к тебе и к нашей дорогой Постумии; но претор Сицилии предложил мне жизнь и свободу ценой измены.

Я предпочел быть неблагодарным по отношению к тебе, бесчеловечным к моей дочери, чем предать своих собратьев и вечным позором покрыть свое имя.

Когда ты получишь это письмо, меня, вероятно, уже не будет в живых: предстоит большой и решающий бой, в котором я со славой закончу свою жизнь.

Таковы начертания враждебного рока. Перед смертью я испытываю потребность, о дивная моя Валерия, просить у тебя прощения за все причиненное тебе горе. Прости меня и живи в радости; умирая, я благословляю твое полное мужества сердце, твою благородную, любящую душу.

Будь сильной и живи; живи ради любви ко мне, живи ради этого невинного ребенка — таково пожелание и просьба умирающего.

Слезы сжимают мне горло, я задыхаюсь, и меня утешает лишь одна мысль, что я обниму тебя, твой бессмертный дух, в лучшем мире. Тебе мой последний поцелуй, к тебе стремится моя последняя мысль, последнее биение сердца

твоего Спартака».

Окончив читать, Валерия поднесла письмо к губам и громко зарыдала.

— Мама, почему ты так плачешь? — печально спросила девочка.

— Бедное дитя мое! — воскликнула Валерия прерывающимся от рыдания голосом, лаская белокурую кудрявую головку Постумии; и, глядя на нее с невыразимой нежностью, сказала: — Ничего! Ничего со мной не случилось! Не огорчайся, дитя мое!

Она привлекла к себе девочку и, обливаясь слезами, покрыла ее лобик поцелуями.

— С тобой ничего не случилось, а ты плачешь? — с упреком сказала ей Постумия. — Когда я плачу, ты говоришь, что я нехорошая! А теперь ты, мама, нехорошая!

— О, не говори так, не говори!.. — воскликнула бедная женщина, еще горячее лаская и целуя ребенка. — О, если бы ты знала, как ты делаешь мне больно, дитя мое!..

— А когда ты плачешь, мне тоже больно!

— О родная моя, как ты мне дорога и как ты жестока ко мне, отныне моя единственная, чистая любовь!

И с этими словами несчастная, снова поцеловав письмо, спрятала его у себя на груди; она протянула руки к Постумии и посадила ее к себе на колени, стараясь удержать свои слезы; целуя, лаская и гладя волосы девочки, она сказала:

— Ты права, моя малютка, я была нехорошей… но теперь этого не будет. Я буду думать только о тебе и буду крепко-крепко любить тебя, моя девочка, очень крепко. А ты будешь любить свою маму?

— Да, да, всегда, всегда, очень, очень крепко!

Постумия приподняла головку, обвила своими ручонками шею матери и начала горячо целовать ее. Затем девочка снова принялась гладить своими ручками урну.

В конклаве наступила тишина.

Вдруг Постумия спросила у матери:

— Скажи мне, мама, что там внутри?

Глаза Валерии наполнились слезами; скорбно подняв их к небу, она воскликнула:

— О бедная моя крошка!..

Через минуту, с трудом сдерживая слезы, она дрожащим голосом промолвила:

— В этой урне, моя бедняжка, прах твоего отца!

И снова зарыдала.

1874

Капрера, 25 июня 1874 г.

Дорогой мой Джованьоли,

Я залпом прочел вашего «Спартака» несмотря на то, что у меня совсем нет времени для чтения; я от него в восторге и восхищен вами.