Прекрасная куртизанка, гречанка Эвтибида, возлежала на пурпурных мягких подушках в зале для собеседования у себя в доме на Священной улице, близ храма Януса.

— Итак, — сказала она, — ты что-нибудь знаешь? Понял ты, в чем тут дело?

Собеседником ее был человек лет пятидесяти, с безбородым лицом, изрезанным морщинами, которые плохо скрывал густой слой румян и белил; по манере одеваться в нем тотчас же можно было признать актера. Эвтибида, не дождавшись ответа, добавила:

— Хочешь, я скажу, что я думаю о тебе, Метробий? Я никогда особенно высоко тебя не ценила, а сейчас вижу, что ты и вовсе ничего не стоишь.

— Клянусь маской Мома,[125] моего покровителя! — ответил актер писклявым голосом. — Если бы ты, Эвтибида, не была прекраснее Дианы и обворожительней Венеры, даю тебе слово Метробия, близкого друга Корнелия Суллы, хранящего эту дружбу ни мало ни много тридцать лет, что я рассердился бы на тебя! Поговори со мной так кто-нибудь другой, и я, клянусь Геркулесом Победителем, повернулся бы и ушел, пожелав дерзкому приятного путешествия к берегам Стикса!

— Но что же ты сделал за это время? Что разузнал об их планах?

— Сейчас скажу… И много и ничего…

— Как это понять?

— Будь терпелива, и я все тебе объясню. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я, Метробий, старый актер, вот уже тридцать лет исполняющий женские роли во время народных празднеств, обладаю искусством обольщать людей. К тому же речь идет о варварах, невежественных рабах, о гладиаторах, несомненных варварах. Я, конечно, сумею добиться своей цели, тем более что располагаю необходимым для этого средством — золотом.

— Потому-то я и дала тебе это поручение, я не сомневалась в твоей ловкости, а ты…

— Но пойми, прелестнейшая Эвтибида, если моя ловкость должна была проявиться в раскрытии заговора гладиаторов, то тебе придется испытать ее на чем-нибудь другом и иным образом, ибо заговор гладиаторов никак нельзя раскрыть — его, попросту говоря, и в помине нет.

— Так ли? Ты в этом уверен?

— Уверен, совершенно уверен, о прекраснейшая из девушек.

— Два месяца назад… да, не больше двух месяцев, я имела сведения о том, что у гладиаторов заговор, что они объединились в какое-то тайное общество, у них был свой пароль, свои условные знаки, свои гимны, и кажется, они замышляли восстание, похожее на восстание рабов в Сицилии.

— И ты серьезно верила в возможность восстания гладиаторов?

— А почему бы и нет?.. Разве они не умеют сражаться, не умеют умирать?

— В амфитеатрах…

— Вот именно. Если они умеют сражаться и умирать на потеху толпы, то почему бы им не подняться и не повести борьбу не на жизнь, а на смерть за свою свободу?

— Ну что же, если ты утверждаешь, что это тебе было известно, значит, это правда… и действительно у них был заговор… но могу тебя заверить, что теперь у них никакого заговора нет.

— Ах, — произнесла с легким вздохом прекрасная гречанка, — я, кажется, знаю, по каким причинам; боюсь, что я угадываю их!

— Тем лучше! А я их не знаю и нисколько не стремлюсь узнать!

— Гладиаторы сговорились между собой и подняли бы восстание, если б римские патриции, недовольные существующими законами и сенатом, возглавили их борьбу и приняли командование над ними!

— Но так как римские патриции, как бы подлы они ни были, еще не такие низкие подлецы, чтобы стать во главе гладиаторов…

— А ведь был такой момент… Впрочем, довольно об этом. Скажи лучше, Метробий…

— Сперва удовлетвори мое любопытство, — сказал актер, — от кого ты узнала о заговоре гладиаторов?

— От одного гладиатора… моего соотечественника…

— Ты, Эвтибида, более могущественна на земле, чем Юпитер на небе. Одной ногой ты попираешь Олимп олигархов, а другой грязное болото черни…

— Что ж, я делаю, что могу, стараюсь добиться…

— Добиться чего?

— Власти, добиться власти! — воскликнула Эвтибида дрожащим от волнения голосом; она вскочила, лицо ее исказилось от гнева, глаза сверкали зловещим блеском, они были полны глубокой ненависти, отваги, решимости, которых никак нельзя было предположить в этой очаровательной, хрупкой девушке. — Я хочу добиться власти, стать богатой, могущественной, всем на зависть… — И шепотом, со страстной силой, она добавила: — Чтобы иметь возможность отомстить!

Метробий хотя и привык к самому разнообразному притворству на сцене, все же был поражен; открыв рот, он смотрел на искаженное лицо Эвтибиды; гречанка заметила это и, опомнившись, вдруг громко расхохоталась.

— Не правда ли, я недурно сыграла бы Медею? Может быть, не с таким успехом, как Галерия Эмболария, но все же… Ты от изумления обратился в столб, бедный Метробий. Хотя ты старый и опытный актер, а навсегда останешься на ролях женщин и мальчиков!..

И Эвтибида снова захохотала, приведя Метробия в полное замешательство.

— Чтобы добиться чего? — спросила через минуту куртизанка. — Чего добиться, старый, безмозглый чурбан?

Она щелкнула Метробия по носу и, не переставая смеяться, сказала:

— Добиться того, чтобы стать богатой, как Никопола, любовница Суллы, как Флора, старая куртизанка, которая по уши влюблена в Гнея Помпея и даже серьезно заболела, когда он ее бросил. Со мной-то таких болезней никогда не случится, клянусь Венерой Пафосской! Стать богатой, очень богатой, понимаешь ты это, старый дуралей, для того, чтобы наслаждаться всеми радостями, всеми удовольствиями жизни, потому что, когда жизнь кончится, — всему конец, небытие, как учит божественный Эпикур. Ты понял, ради чего я пользуюсь всем своим искусством, всеми средствами обольщения, которыми меня наделила природа? Ради чего стараюсь одной ногой стоять на Олимпе, а другой в грязи, и…

— Но грязь ведь может замарать?

— Всегда можно отмыть ее. Разве в Риме мало бань и душей? Разве в моем доме нет ванны? Но великие боги! Подумать только, кто смеет читать мне трактат о морали! Человек, который всю свою жизнь провел в болоте самой постыдной мерзости, в самой гадкой грязи!

— Ну, перестань! К чему рисовать такими живыми красками мой портрет; ты рискуешь сделать его настолько похожим, что люди будут удирать сломя голову, завидев такую грязную личность. Ведь «я говорил шутя. Моя мораль у меня в пятках, на что мне она?

Метробий приблизился к Эвтибиде и, целуя ее руку, проговорил:

— Божественная, когда же я получу награду от тебя? Когда?

— Награду? За что давать тебе награду, старый сатир? — сказала Эвтибида, отнимая руку и опять дав Метробию щелчок. — А ты узнал, что задумали гладиаторы?

— Но, прекраснейшая Эвтибида, — жалобно хныкал старик, следуя за гречанкой, которая ходила взад и вперед по зале, — мог ли я открыть то, что не существует? Мог ли я, любовь моя, мог ли я?

— Ну, хорошо, — сказала куртизанка и, повернувшись, бросила на него ласковый взгляд, сопровождаемый нежной улыбкой, — если ты хочешь заслужить мою благодарность, хочешь, чтобы я доказала тебе мою признательность…

— Приказывай, приказывай, божественная…

— Тогда продолжай следить за ними. Я не уверена в том, что гладиаторы окончательно бросили мысль о восстании.

— Буду следить в Кумах, съезжу в Капую…

— Если хочешь что-нибудь узнать, больше всего следи за Спартаком!

И, произнеся это имя, Эвтибида покраснела.

— О, что касается Спартака, вот уже месяц как я хожу за ним по пятам, — не только ради тебя, но и ради самого себя; вернее, ради Суллы.

— Как? Почему? Что ты? — с любопытством спросила куртизанка, подойдя к Метробию.

Озираясь вокруг, как будто боясь, что его услышат, Метробий приложил указательный палец к губам, а потом вполголоса сказал Эвтибиде:

— Это мое подозрение… моя тайна. Но так как я могу и ошибиться, а дело касается Суллы… то я об этом не стану говорить ни с одним человеком на свете, пока не буду убежден, что мои предположения правильны.