— Во имя богов! — воскликнул жрец с притворной обидой. — Ты, значит, не доверяешь мне?

— Не тебе я не доверяю… а меня тревожит твоя непорочная совесть.

— Но… я не знаю, должен ли я…

— …идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых мы с тобой договорились… Или ты только что сказал — десять?

— Пятнадцать, я сказал: пятнадцать, — поспешно поправил потитий.

— Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся… потому что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем.

Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал.

Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору.

Эвтибида устроила для потития роскошный пир; в восьми или девяти чашах отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки.

Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему что-то шепотом, отпустила его.

Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за увлечения цекубским.

На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния Красса.

Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он лишь ожидал темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысячах судов, собранных всеми способами.

Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися на небе, Спартак, предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту. Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в путь.

Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море.

Но тот самый сирокко, который сгустил тучи, продолжал упорно дуть с берегов Африки и, несмотря на могучие усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттии и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии.

Без устали работая веслами, гладиаторам удалось отплыть на много миль, но на рассвете море стало особенно бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность стала угрожать хрупкой флотилии гладиаторов; по совету моряков и рыбаков из Темесы, ведших многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ Никотеры. Отсюда было решено отправиться в близлежащие горы, а Граник тем временем пошлет к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о случившемся.

Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ улицы, по которой из города вела дорога к храму. На расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост гладиаторов; несмотря на принятые ими меры предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый стремительным ветром приглушенный звук голосов и шаги.

— Послушай, Эрцидан, — сказал шепотом на своем родном языке один из рабов другому, — надо постараться взять эту молодую амазонку живьем.

— Мы так и сделаем, Аскубар, — ответил Эрцидан, — ежели удастся.

— Я и говорю… если сможем.

— Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что если мы отсюда слышим шепот гладиаторов, то они услышат крик, который подымет эта плакса.

— Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду, тогда мы погибли; до аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз дальше.

— Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.

— А я об этом думаю уж больше часа.

Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.

Вдруг среди шелеста, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались.

— Кто идет? — приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.

— Кто идет? — повторил Эрцидан.

— Молчите, — произнес женский голос, — это я, Эвтибида… я брожу по окрестностям… Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой.

Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам; затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра.

Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму:

— Эрцидан!

— Что?

— Знаешь, о чем я думаю?

— Что дело это труднее, чем оно сразу показалось?

— Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды.

— Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?

— Как будто придумал…

— Ну, говори.

— Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати — пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею… Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь?

— Молодец Аскубар… Недурно…

— А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.

— Хорошо придумал.

— Так и сделаем.

— Сделаем.

— Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце?

— Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?

— Увидишь.

Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные.

Между тем встревоженная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца в это время выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью; пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно; она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился; всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, она увидела, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари.

Она снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться, окликнув:

— Кто идет?

Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившиеся каппадокийцы.

— Ты слышишь шум шагов? — спросил Аскубар Эрцидана.

— Слышу.

— Будь наготове.

— Сейчас же пущу стрелу.

Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним.

— Это она, — сказал едва слышно Аскубар товарищу.

— Да… на ней панцирь… шлем… фигура маленькая, это непременно женщина.

— Это она… она.